Владимир Кошута: «Обезглавить». Адольф Гитлер

— Бог милостив, дочь моя, и всемогущ.

Сказал и внезапно ощутил, как сердце при этом тоскливо сжалось. «Что бы это значило? — молниеносно подумал он, подавляя неожиданно возникшее чувство.

Исповедовать обреченных на смерть преступников для Герджеса, много лет прослужившего в тюрьме, было делом обычным, но в тоже время и далеко нелегким. Стоять у последнего шага обреченного, выслушивать его последние слова, просьбы и молитвы, быть свидетели раскрытия души человека перед кончиной и самому оставаться безучастным к человеческой трагедии, хранить ледяное спокойствие — таков удел священника на исповеди, но удел этот труден, а порой просто страшен. Всяких преступников повидал он на своем веку — и таких, которых без сожаления способен был сам отправить на казнь и таких, которые в его холодном сердце нет-нет да и вызывали чувство сочувствия. Исповедовать женщину, приговоренную к смертной казни на гильотине, ему пришлось впервые и он смотрел на Марину с интересом и состраданием. Священник понимал, что должен испытывать к ней чувство ненависти, так как все же перед ним сидела не просто преступница, а враг, к которому не должно быть сострадания, но в тоже время ее откровенная простота, какая-то детская беззащитность, как бы непонимание того, что должно с нею случиться через каких-то полчаса, действовали на Герджеса обезоруживающе, приводили в смятение.

— Судя по вашему визиту, святой отец, мой час наступил? — спросила Марина, не сводя с него доброго, спокойного взгляда, от которого на душе у Герджеса стало зыбко и неуютно.

— Да пошлет Господь силы тебе, дочь моя, — ответил он, некстати дрогнувшим голосом и, устыдясь этой дрожи, поспешил спрятать ее за громким кашлем.

— Я готова, — сказала Марина, поднимаясь с койки и выражая намерение пойти на казнь, но Герджес простер руку над ее головой.

— Сядь, дочь моя, — попросил он.

Марина села, на край койки опустился Герджес.

— У тебя еще есть немного времени для открытия души перед Богом. И я, слуга Господа на земле, обязан облегчить последний час твоей жизни.

— Облегчить последний час моей жизни? — спросила Марина и вновь на ее губах появилась ирония, — Благодарю вас за то, что вы пришли исполнить свой долг. Но я не боюсь смерти. Я ее ждала сорок пять дней. Исполнение приговора затягивали. Ведомство Геббельса склоняло меня покаяться перед Гитлером и публично осудить убийство офицеров, — Жесткая улыбка появилась на ее лице, — Напрасно старались. Напрасно тратили время.

Спокойствие, с которым она говорила, удивляло Герджеса. Время ли сейчас вспоминать о ведомстве Геббельса и даже улыбаться бесполезности склонить ее к покаянию? Не лучше ли подумать о своем предсмертном часе, как это делают все обреченные?

Не в силах понять Марину, он какое-то время смотрел на ее уставшее лицо резко выделявшиеся на нем черные глаза, в которых не обнаруживал страха перед смертью, и невольно ему на память приходили другие исповедовавшиеся обреченные. Сколько среди них было таких, что теряли над собой контроль, сознание, впадали в истерику, ползали на коленях, моля о пощаде, из последних сил цепляясь за жизнь. Такие не вызывали у Герджеса сострадания, липший раз утверждая его в мысли, что несли они заслуженное наказание. Но когда у порога бездны обреченные вели себя мужественно и, не дрогнув, принимали смерть, он смотрел на них с долей уважения, поражаясь их воле.

Сейчас перед ним была женщина и ее мужество, спокойная задумчивость и рассудительность вызывали в нем желание понять истоки ее силы, пренебрежения смертью.

— Быть может, то был глас Божий и следовало бы внять ему, дочь моя, — осторожно посоветовал он. Лицо Марины ожесточилось.

— Отец, и вы заодно с Геббельсом? — раздался ее возмущенный голос. — И вы пришли ко мне с советом, который давал мне доктор Ледебур?

— Я забочусь о сохранении твоей жизни, — смутившись, ответил Герджес.

— Слишком дорого предлагали мне заплатить за нее, — ответила Марина, сурово глядя на смущенного Герджеса. — Сохранить жизнь ценою предательства, унижения собственного, русского, достоинства? Да после этого меня мои же дети презирать стали бы. Нет! — закончила она непреклонно. — Мой час пробил!

Герджес не сводил с нее удивленного взгляда, поражаясь ее глубоко осознанной готовности принять смерть. «Господи, — подумал он, — неужели эта русская женщина не понимает, что через несколько минут ее обезглавят? Обезглавят! Так неужели в ее женском сердце нет места чувству страха, желанию выжить?» И, словно отозвавшись на его мысли, Марина извиняющимся голосом, проникновенно попросила: