Владимир Кошута - «Обезглавить». Адольф Гитлер

Старцев появился в услужливо открытой перед ним двери, обвел взглядом зал и, убедившись, что в основном здесь находятся офицеры вермахта и гестапо, выбросил руку в фашистском приветствии, громко произнес: «Хайль Гитлер!» Офицеры сначала удивленно опешили и, только несколько мгновений спустя, влекомые выработанной привычкой и обязанностью отвечать на такое приветствие, в едином порыве встали со своих мест, сотнеголосо прокричали: «Зиг хайль!» И только после этого, храня достоинство и генеральскую важность, под одобрительный шум в зале Старцев прошел к месту свидетеля. Дав клятвенное обещание говорить суду только правду, он застыл в позе сиюминутной готовности.

Решение идти свидетелем на процесс, который, хотя и назывался закрытым, с ограниченным и подобранным кругом присутствующих, но все же был гласным, Старцев принял не сразу. Он понимал, что скрыть ту роль, которую отводил ему Нагель в суде не удастся и это может, если не подорвать, то бросить тень на его репутацию среди эмиграции. Он заартачился, давая понять, что тайное сотрудничество с гестапо — это одно дело, а выступать публично на процессе по заданию и под диктовку службы безопасности — совершенно другое. Но Нагель и слушать не хотел. Ему надо было достичь цели, и ради этого он «сжигал» Старцева, тайного агента гестапо. Генерал попытался отказаться от задания, но когда Нагель вновь бестактно и грубо спросил, не пробовал ли он висеть на фонарном столбе, сдался. Затаив обиду, мысленно жалея себя, он согласился пойти в суд — жизнь для него была дороже репутации. Марина с брезгливым отвращением смотрела на Старцева. Она и раньше понимала, что в судьбе их семьи генерал играл зловещую роль, но никак не предполагала, что он выступит свидетелем на суде. Фашистское приветствие, с которым Старцев там появился адресованный ему одобрительный шум в зале и ответ «Зиг хайль» свидетельствовали о том, что в этой среде он был своим человеком, и Марина вспомнила слова Шафрова: «А приведет случай, то в Россию с Гитлером пойдете», подумала, как же был прав отец.

— Свидетель, господин Старцев, знаете ли вы сидящую на скамье подсудимых женщину? — с подчеркнутой вежливостью спросил судья Старцева и легким наклоном головы разрешил отвечать.

Старцев медленно повернул голову в сторону Марины. Взгляды их встретились, и он не выдержал унизительного презрения, с каким смотрела на него Марина. Несколько сконфузившись, отвернулся, мстительно подумав: «Как-то ты посмотришь, когда услышишь то, что я сейчас должен сказать по заданию Нагеля? Как поведешь себя?»

— Уважаемый господин судья! Господа судьи — произнес он несколько торжественно, чтобы скрыть замешательство, вызванное презрительным взглядом Марины. — На скамье подсудимых находится известная мне русская женщина Марутаева Марина Александровна, до замужества Шафрова, дочь белого эмигранта из России, бывшего капитана второго ранга русского военно-морского флота Шафрова Александра Александровича, — Он демонстративно умолк, принял скорбную позу, чтобы привлечь к себе внимание зала, судей, а больше всего Марины, на которую и был рассчитан в гестапо этот психологический прием. Выждав какой-то момент, печальным голосом, будто преодолевая себя на каждом слове, закончил, — которого я искренне уважал и которого, к великому сожалению, уже нет в живых.

— Что? — остро разрезал тишину зала крик отчаяния, вырвавшийся из груди Марины.

— Царство ему небесное. Он отошел в мир иной неделю тому назад, — скорбно склонил голову Старцев. Он выполнил задание Нагеля, не сказав только, что умер Шафров в тюрьме.

— Папа, папа! — шептала ошеломленная Марина.

Она прижалась затылком к высокой спинке стула, устремила невидящий, отрешенный взгляд в потолок. По ее страдальчески искривленному лицу скатывались слезы, которые не было силы ни унять, ни вытереть — онемевшие вдруг руки не слушались. «Папа, папа», — шептала она одеревеневшими губами. Все, что в жизни было связано с отцом непостижимо быстро проносилось в ее голове. Не стало самого близкого человека и ей казалось, что жизнь ее угасла преждевременно, до окончания суда, вынесения приговора.

Необычно притих зал, молчали судьи, будто разделяя постигшее ее горе. И, может быть, даже в их жестоких сердцах вдруг нашлось место состраданию? Гофберг снял пенсне и стал тщательно протирать и без, того чистые стекла. Он был полностью осведомлен о сценарии суда, разработанном в гестапо, том психологическом давлении, которое должно быть оказано на Марину, чтобы вынудить ее рассказать правду о связях с участниками Сопротивления, но даже эта осведомленность не стала для него защитной от восприятия человеческого горя. Он пристально посмотрел на застывшую в оцепенении Марину, оценивая ее способность давать показания, громко откашлялся, сказал: