Владимир Кошута - «Обезглавить». Адольф Гитлер

— Нет, я не могу взять на себя миссию спасения Жанны д'Арк. — Посмотрел на Елизавету так, будто молил отпустить и не казнить его невыполнимыми просьбами, — Гитлер не поймет меня, и такой просьбой я могу лишь вызвать его гнев. Простите, Ваше Величество, но не могу.

— Тогда я сама обращусь к Гитлеру, — ответила Елизавета. — Может быть, послание королевы, женщины, вызовет сострадание в сердце фюрера.

Леопольд поклонился и вышел.

Итак, испытанный, дошедший до современной цивилизации из глубины веков, метод взятия заложников оправдал себя. Марина находилась в тюрьме. Размышляя над завершенной операцией, начальник гестапо Брюсселя барон фон Нагель ощущал как грудь его распирало чувство удовлетворенности, и неистребимо тянуло вспоминать и вновь переживать разговор с обер-фюрером СС Нойдорфом, который заявил: «Об этом будет доложено в ставку фюрера». Неделю назад эти слова приводили барона в трепет, а сейчас действовали успокаивающе и обнадеживающе. Однако рассудок ему подсказывал, что главные события еще впереди, что убийство майора Крюге — только начало сопротивления новому порядку в Бельгии. Понимали это и в Берлине и категорически требовали принять необходимые эффективные меры, чтобы исключить влияние примера Марины на бельгийцев. А это влияние уже сказывалось. На второй день после ее ареста в парке Астрид был найден труп убитого лейтенанта. Двумя днями позже в центре города из канала Альберта выловлен труп капитана. С затаенной горечью Нагель вынужден был признать, что движение сопротивления в своем ультиматуме не напрасно предупреждало его и генерала Фолькенхаузена и теперь, по всему видно, приводило угрозу в исполнение, рассчитываясь если не за отпущенных на свободу заложников, то за арест Марины, — Обстановка в Брюсселе накалялась. В почтовых ящиках брюссельцев появились листовки с призывами: «Смерть бошам!», «Смерть немецким оккупантам!», «Бельгийцы — к саботажу!», «Делай меньше, делай медленнее!». На стенах домов заалели нарисованные красной краской буквы «V» — символ победы, скрещенные серп и молот — эмблема красного знамени Советского Союза. В своей автомашине генерал Фолькенхаузен обнаружил антифашистскую листовку, которая заканчивалась унизительной угрозой: «Под Москвой русские дали вам по морде. В Брюсселе дадим под зад коленом». Передавая ее Нагелю, Фолькенхаузен съязвил: «Партизаны, видимо, попутали наши машины, господин барон». Телефонный звонок аппарата прямого провода Брюссель-Берлин оборвал нескончаемую нить тревожных мыслей Нагеля и он в одно мгновение протянул руку к трубке.

Нойдорф начал без вступлений, конкретно и четко, будто напрямую с какого-то совещания руководителей гестапо передавал отлитые в строгие формулировки указания.

— В Берлине и в ставке фюрера считают необходимым сделать все возможное, чтобы террористка публично осудила совершенное ею убийство Крюге. Найдите возможность скомпрометировать ее, чтобы ослабить то впечатление, которое она произвела на бельгийцев. Не допустите развертывания террора в Брюсселе против наших войск и оккупационной администрации. Вы меня слышите? — спросил Нойдорф.

— Слышу, господин обер-фюрер, — подтвердил Нагель с замирающим сердцем. Он-то представлял, что значило, «публично осудить», «скомпрометировать», «не допустить». Легко «считать необходимым», а как сделать?

— Вот и отлично. Напоминаю о личной ответственности перед рейхсминистром СС Гиммлером и ставкой фюрера.

В трубке что-то щелкнуло, и голос Нойдорфа исчез. Нагель медленно положил трубку, глубоко задумался, заново оценивая обстановку в Брюсселе, размышляя над выполнением указаний Нойдорфа. И по мере того, как время отдаляло их разговор, привнося относительное успокоение, у Нагеля созревал комплекс мер оперативного и войскового порядка, среди которых меры в отношении Марины занимали первое место. Чтобы уменьшить политический резонанс убийства Крюге, поразмыслив, он решил не утруждать себя полетом оперативной фантазии, а приступить к тому, что ему конкретно предписывалось — склонить Марину публично осудить себя. Правда, выглядело все это в значительной мере абсурдно — не такова она, чтобы пошла на подобное предложение, не затем дважды рисковала жизнью, чтобы отказаться и осудить свой поступок. Но делать было нечего, и он вызвал к себе Старцева.

Часами неподвижно полулежал Шафров на постели с высоко взбитыми подушками. Его худое, костлявое лицо осунулось, приняло землистый цвет, некогда живые, энергичного блеска глаза попритухли, глубоко провалились в глазницах. Ему казалось, что в кабинете Фолькенхаузена он лишился невосполнимой частицы здоровья, и теперь ничего не оставалось делать, как всем своим немощным существом чувствовать, как постепенно уходят силы, оставляя его, обезоруженно-беспомощного, наедине с приближающейся смертью. Но как бы ни было тяжело, с щемящим чувством он думал о Марине, терзал себя виною перед нею. Его обнажившаяся для печали душа страдала от сознания того, что все уже кончено и ничего нельзя сделать для спасения дочери.