Иван Днестрянский - Раненый город

Пахнущие самогонкой грузчики уже посвятили меня в причину их переезда. Сын дяди Сени — наркоман, и по его вине умер от передозировки соседский парень. Склеил ласты в туалете этой самой квартирки. Вплоть до самого их отъезда были какие-то соседские разборки. Поэтому невестка приехала в Тирасполь с подбитым глазом. Что сынуля-нарком, что его покойный дружок были на несколько лет младше меня. Славное идет за нами поколеньице… Не боятся в погоне за кайфом убивать себя шприцем, а вот пули страшатся. Какая, в сущности, разница? Если она есть, только в худшую, позорную сторону…

Приткнув на кухню холодильник и стол, в комнату диван, подключаю к розетке и плохонькой коллективной антенне телевизор. Кое-как настроив его, выхожу на улицу, чтобы где-то перекусить. С одной стороны — частный сектор, там ничего не сыщешь. С другой — высотные дома. Поворачиваю к ним. Магазин рядом, но я не хочу просидеть вечер в обшарпанных стенах квартирки. Иду смотреть район. Через пару кварталов попадается кафе. Над входом вывеска: «Парусник» Квадратное зданьице с круглыми, наподобие судовых иллюминаторов окнами выглядит странно и некрасиво. На корпус корабля оно совсем не похоже. Скорее на дырявый гроб с дребезжащей из плохих аудиоколонок музыкой. Меню — такой же гроб, потеха для вурдалаков. Выбрав снедь попроще, гадаю, не удастся ли поварам ее испортить. Приносят пельмени, склеенные, как ириски. Лучше уж переваренные пельмени и пиво, чем неизвестного происхождения мясо и недомытые овощи. Поев, долго сижу за пивом, пока в компании, отдыхающей по соседству, не начинается свара. Покоя больше нет, поднимаются раздражение на всю эту приморскую чухню, и лучше уйти, чтобы не попасть в историю.

Вернувшись, скучаю, пока не начнутся по телевизору новости. Потом спохватываюсь, беру трубку и набираю номер на диске телефона.

— Здравствуйте, Татьяна Антоновна! Как Света?

— Света умерла.

По инерции, в уточнении уже не имеющих значения деталей, несколькими фразами продолжается разговор. Умерла… Я же каждую неделю звонил из Бендер, и говорили, что ей лучше… Но вместо выздоровления вновь наступило ухудшение. Устав бороться, решив, что болезнь не одолеть и нормальной жизни не будет, покончила с собой… Ничего не вышло и здесь. Не успел. Беззвучно говорят о чем-то дикторы новостей. Я их не слышу. К черту новости. Не к кому пойти, поделиться горем. Но в холодильнике есть спирт. Он как вода.

Наутро с трещащей башкой возвращаюсь в Тирасполь. Плохо зная городской транспорт, на автовокзал к отходу первого автобуса не успел. Ждать не могу, перебираюсь на железку и еду дизель-поездом. Транснациональный экспресс забит чуть не до потолка. Опять хлынули в Молдавию и Румынию челноки. С трудом пробираюсь в видеовагон, где меньше народу — надо платить не только за дорогу, но и за просмотр фильмов. Нахожу одно-единственное свободное место и сажусь. По видео показывают американский боевик. Гранаты, брошенные бравыми американскими парнями, взрываются, как бензовозы, враги Америки от каждого нажатия на спусковой крючок падают штабелями. И пассажиры, которые скоро проедут в считанных сотнях метров от поля настоящего боя, с интересом смотрят на экран. Там все весело взрывается, выплескивая им в лицо удовольствие зрелищ. От голливудской ереси становится тошно. Опускаю глаза, потом закрываю их и стараюсь слушать не орущий импортной дурью телик, а только стук колес.

С тираспольского перрона в едва остановившийся поезд неистово вторгается новая волна котомочников. Не выпускают никого, им надо вдавиться! Еле продравшись сквозь них, поворачиваюсь и со злости кричу что-то гадкое. Мне отвечают тем же. С вокзала иду прямо в горотдел. Захожу в кадры. Они тоже с бодуна. Никаких вопросов. Им все ясно.

— Удостоверение сюда!

Старший инспектор отдела кадров, холеный майор, бывший военный политработник, играя презрением в хорошо поставленном голосе, бросает на меня уничтожающий взгляд, вручая обходной лист. Вытащив из удостоверения маленький белый листочек с печатью Бендерского ГОВД и подписью Бордюжи, даю красную книжечку ему. Он повторно кривится, выражая свое «фе» моей личности, предавшей, по его канцелярскому пониманию, служебные интересы. Другой инспектор за соседним столом, набычившись, морально поддерживает своего коллегу. Но я взвинчен и не выдерживаю:

— Что вы на меня так смотрите? Это не я вас, это вы милицию предали! Отсиделись и намекаете на честь мундира? А у вас она есть? Испачкали военный, теперь милицейский китель обсираете?!