Владимир Корнилов - Искра

— И чего это вы тут крутите-вертите! Чего тут смогать-то?! Я пойду! Такой слух пущу — до самой Москвы докатит! Где-то в тех краях дедка материн проживает. Вот и войду к нему поклон бить. Скажу, от родичей поклон тебе, деда. Как ты тут общее лихо изживаешь? Он то уж спознает, как кому передать… Только вот матка спохватится, шумеш подымет. С ей-то как?!.

Изумленно мы смотрели на Кольку. Колька-Горюн сразу вырос в наших глазах. Он еще ничего не сделал. Но он вызвался на опасное дело. Вызвался сам, как будто давно сготовился ко всем возможным бедам. Маленький Горюн, всегда какой-то суетно-бестолковый, безропотный наш побегушник, в этот час увиделся героем.

Искра, изумленная не меньше нас с Ленькой, с каким-то недоверчивым любопытством вглядывалась в непривычно возбужденное, с выражением какой-то даже бесшабашности, лицо Горюна. Будто пытая Кольку в его готовности, осторожно спросила:

— Но ведь ты, Никола, тоже приметный! Кто раз углядит подкову на твоей щеке, не ошибется в другой встрече…

— Это-то?! — Колька тронул пальцами впадинку, серпиком подпирающую щеку, — след копытца испуганно взбрыкнувшего в ночном жеребенка, засмеялся:

— Насупротив, мне это в прибыль. Глянут, глянут — рукой махнут: сразу видать, дурачок деревенский, от коня схлопотал!.. Да ты, Искра, не сумлевайся, я и впрямь за дурачка сойду!.. Вот только матка. Ополохается, тогда уж…

Искра не выдержала, тоже засмеялась, хорошо, любовно засмеялась, сказала:

— Ладно, Коль. Мамку твою я на себя возьму. Попробую уговорить, С ней мы не раз вместе утешались…

— Тогда, что ж, завтра и пойду…

Колька шмыгнул носом, прикрыл рот рукавом, глянув на нас с веселым озорством, показал, как будет дурить в дороге немцев и полицаев!

Наутро Колька-Горюн исчез. Мать его, Нюрешка, как звали ее деревенские, пожаловалась соседям, что приболел ее малый, отлеживается на печи. Попросила в заботе по горсточке сухой малины.

Три дня прошло — Колька, как в воду занырнул. Староста приметил, что одного не хватает среди нас. Встретил в улице Нюрешку, посулил зайти вечером, попроведать больного.

Нюрешка всполошилась. Подалась к Искре. Искра ко мне. Так мол и так. Придется тебе, Санечка, на печи у Нюрешки полежать, покашлять за Кольку. Дознается староста — беда!.. Староста и впрямь пожаловал. Принес мешочек сухой мать-мачехи. Вроде бы заботясь, наказывал, как заваривать лист от кашля.

Заглянул на печь, ноги мои потрогал, на том успокоился.

Я, видать, перестарался, кашляя. Потому как, уходя, староста вроде бы участливо, но в тоже время и раздумчиво сказал Нюрешке:

— С купанья, похоже, застудился сынок-то. Голос совсем чужой стал…

Нюрешка, как потом сказывала, чуть не до смерти, обмерла. «Раскопал, старый! — подумала. А староста будто не заметил моей муки. — Что ж, лежи, поправляй сынка-то, говорит. Днями еще загляну…».

Колька вернулся на пятый день. Вернулся другим. Поднабрал лиха в скитальческой своей судьбе или спознал то, что непришлось еще спознать нам, но мы почувствовали: Колька — другой, не тот уже болтливый и пугливый Горюн, которого мы знали.

…Мы лежали у речки, в пожухлой после первых заморозков траве, слушали сразу и Кольку, и гул самолетов у Сходни. Как всегда, в реве поднимались они над лесом, выстраивались тройками, уходили в ту сторону, откуда по утрам светило солнце.

Колька лежал на животе, с какой-то злостью срывал сухие стебли, ломал в пальцах, когда стихал на время самолетный гул, говорил отрывисто, вроде бы нехотя:

— Ходил, где людям не закрыто. Встречу кого, зыркну: карабин на плече, по рукаву повязка — вражина, значит. Издали канючить начинаю: «Дяденька, как до деда добраться? Сиротой остался. С голоду помереть не дайте…» Кто — прикладом под зад. Кто — рукой махнет: топай, мол, не оглядывайся. В деревнях — то же, где — привечали, где — взашей… — Колька вспоминал обиды, знакомо сопел носом, хмурил повыцветшие в долгом безукрытном пути брови, — всяко бывало! Но где чуялся нашенский дух, говорил, что следовало. Про между другого, вроде бы в дороге наслушавшись, сказывал: «У Сходни, мол, немцы засидку готовят, подловить каких-то бандитов норовят…». Кто — слушал, кто — остерегал. В какой-то деревне зоркастый старик ночевать впустил. Послушал, послушал меня, говорит: «Спасибо, сынок, за вести, А до деда ты не дойдешь. Деревни тамошние все пожгли. Погостами стали те деревни. Тамошних партизан в какое-то кольцо загоняют… А ты, говорит, вертайся. Что надобно, ты и сделал. Теперь по-тихому домой иди…»