Юлиус Фучик: Вместе во имя жизни (сборник рассказов)

— Здесь не пойдет!

— Что не пойдет?

— Говорю вам, ребята, так некрасиво!

Все оглянулись на говорившего — низкорослого Ондркала, одетого в серую рубашку и выцветшие синие штаны, коштицкого каменщика, который некогда забетонировал здесь источник.

Ондркал осмотрелся, оделил всех насмешливой улыбкой, которая мерцала в его узких глазах, таилась в складках возле рта.

— Здесь не пойдет!

— Почему?

— Здесь не получится красиво, говорю вам, плохо будет.

— Но почему?

Ондркал пожал плечами, отошел от мужиков к шумящей воде, а потом сделал шагов пятнадцать к вербняку.

— Конечно, дело ваше, — сказал он немного погодя, — но я думаю, что на деньги, которые пожертвовал старый Яно Сухая Колючка, можно построить колодец из камня, а на деньги, которые дала деревня, поставить вот здесь красивый памятник с доской. — И Ондркал показал место, где коштицкие жители нашли когда-то застреленного Фрейштатта. — И там, на колодце, может быть доска, — сказал Ондркал, показывая на бетонную плиту. — И там! Но пусть на ней будет написано о том нищем и о той слепой девушке. — И, пожав плечами, Ондркал ушел.

Жители Коштиц смотрели, как он уходит не спеша, улыбались, и каждый из них теперь думал, что Ондркал, пожалуй, прав. Они начали советоваться уже вслух, громко, что, видно, и вправду надо так построить и что они построят и колодец из камня, и памятник с доской.

Читал я в одной старой книге, что небесные тела при вращении издают звуки и эти звуки взаимно согласованы. Я об этой музыке знаю больше, чем о ней написано в книгах. Я ее слушал. Было мне, наверное, лет пять. В школу еще не ходил. Однажды вечером лежал я на спине в траве. Это было у речки Бероунки, и лежал я там совершенно один, несмотря на то, что был очень маленький. Я смотрел вверх, на те мигающие огоньки, улыбался звездам и разговаривал с ними. Не знаю уж, что я им говорил, но они мне отвечали звуками тысяч скрипок. Может быть, вы подумаете, что я слышал песню сверчков и спутал ее с музыкой звезд? Ничего я не спутал! Я слышал ее, ту музыку. Позже со мной этого уже никогда не случалось. Музыка, однако, была моим сном и счастьем. Ну, если это и не совсем так, то, по крайней мере, я хоть держал военным музыкантам ноты, когда пан дирижер Коубик устраивал концерты на городской площади, где ветер был таким сильным, что валил железные подставки. Каждого, кого я встречал, я убеждал в том, что буду музыкантом, и непременно известным. Буду сочинять целые музыкальные рассказы о деревьях и облаках, о реках и озерах, о людской радости. И о грусти. А грусть я хорошо знал.

Отец мой работал кучером на господской мельнице. Од ездил по деревням, заезжал к торговцам в город. Зарабатывал каждый день по гульдену. Мама работала на текстильной фабрике. Было нас в семье девять детей. Трое умерли еще маленькими. Школу я все-таки окончил. Учитель говорил, что я должен стать скрипачом или певцом. Но самый старший из шести детей не мог стать скрипачом — в то время в семье на скрипке играла бедность. Как только мне стукнуло четырнадцать, я пошел на текстильную фабрику вместо мамы. Через четырнадцать дней я уже стал мотальщиком. У меня были ловкие пальцы. Первую получку, рабочую, я получил в семнадцать лет. Помню это, как будто все произошло вчера. Бегу домой, в платке у меня завязаны первые несколько гульденов, и я хочу радостно помахать ими перед глазами отц;». Сложим оба заработка вместе, всем станет лучше! Перед воротами в господский двор, где мы жили возле конюшни, стоит кучка людей, которые как-то странно на меня смотрят. Я весело вбегаю в сени, а там стоит мать на коленях около мертвого отца. Шестеро детей плачут. Телега задним колесом проехала отцу по груди.

Так я начал кормить себя и еще семь человек.

Не буду вам рассказывать о господине Майндле, у которого я складывал бобины. Это такие веретена с намотанными на них нитками. Зарабатывал я гульден и пятнадцать грошей. Так продолжалось три года. Дети в доме подрастали, некоторые из них уже пошли учениками на производство. Чтобы улучшить материальное положение, я стал смазчиком машин на цементном заводе. Получал я три кроны двадцать геллеров, а после основной работы еще насыпал цемент в мешки. Все делалось вручную. Насыпать мешок и отнести его на место — это был еще один геллер. Так я и работал, пока мне не исполнилось двадцать лет. Товарищи злились на меня за то, что я получаю больше, чем они. Но я и работал больше и не мог поступать иначе, ведь я был кормильцем большой семьи. Но вскоре этому пришел конец.