Сигизмунд Дичбалис - Зигзаги судьбы

С тех пор прошло 7 лет, и мне предложили дополнить те воспоминания рассказом о жизни русской колонии в Австралии, проиллюстрировать их некоторыми документами, а также познакомить читателя со своими работами в области репортажной фотографии.

«Хулиган мальчишка» — эти слова приходилось мне слышать от бабушки много, много раз. И события, отражённые в предисловии, которое вы только что прочли, тоже запечатлелись в моей памяти благодаря её многочисленным пересказам.

О моих первых шести месяцах жизни я знаю очень мало. В конце июня 1922 года случилось событие, о котором мне старались не рассказывать. Я пытаюсь восстановить его, собрав в своей памяти кое-какие отрывки из услышанного, но за абсолютную точность описания случившегося я не ручаюсь. Произошло же вот что.

Пришло письмо от адвоката из Литвы. Отошёл в лучший мир мой дед, оставив своим детям довольно солидное наследство. Требовалось присутствие моего отца для законного раздела оставленного. Отец оформил отпуск и, доехав до какого то пограничного пункта… пропал!

Письма шли из Литвы одно за другим с запросами, почему отец не приезжает и тем самым задерживает раздел наследства? На все запросы, адресованные в пункт перехода границы, приходили стандартные ответы: «Такой-то пропущен через границу тогда-то. Место нахождения не известно».

Вот так и осталась моя мать в каком то подвешенном состоянии. То ли муж бросил её и сына, то ли его «шлёпнули» на границе и не говорят об этом, то ли он арестован и сидит где-то как изменник Советской власти, которую он так преданно защищал?

Об этом мать и бабушка, конечно, говорили между собой много раз, но если это было в моем присутствии, разговор шёл по-французски, и я ничего не понимал.

Я сам исключаю последний вариант — до самой смерти в 1935 году, несмотря на заполнение множества анкет, мать правдиво отвечала на вопросы о местонахождении её мужа — «не известно» — и её никогда за это не беспокоили. Значит, он не сидел! Первый вариант, побег, тоже не подходит; — побег офицера из части не остался бы не зарегистрированным в местах всё знающих, и мать пострадала бы как соучастница. «Шлёпнули» по недоразумению и не признались в ошибке — таков мой вывод, основанный лишь на предположениях.

Как бы там не было, но отца своего, с тех пор я не видел. Как перебивалась мать, до самой смерти не выходившая замуж, сказать трудно. Младенцу и ребёнку жизнь представляется в радужных красках, независимо от того, что происходит вокруг. Да и память о тех временах увяла.

Первые подсознательные проблески о различных, не связанных вместе картинах в разных местах России и в самых разнообразных ситуациях, возникают у меня, как в каком то калейдоскопе.

Здесь надо объяснить, что маму к этому времени по приказу «вышестоящих» изъяли из медицинской профессии, и она оказалась, по их воле, в каком-то начальствующем положении в Управлении то ли Кировской, то ли Октябрьской железной дороги. Кажется, какое то время, вся семья жила в специальном вагоне, половина которого была превращена в контору. Вагон отцепляли на разных станциях, и мать проверяла работу местного начальства, приходившего в её «кабинет».

Вот, сижу я на подоконнике полуподвального помещения (почему-то мне кажется, это было в городе Саратове, на Волге) и повторяю без устали «Домой хочу, домой хочу, домой хочу…» Кажется, я жил у знакомых — у бабушки была какая-то то заразная болезнь.

А то, бегаю по перрону станции с местными ребятами между лотками со всевозможными лакомствами и яствами: урюк, кумыс, имбирь, кишмиш и другие восточные диковинки. Кажется, это было где-то за Алма-Атой!

Ездил я с бабушкой и по деревням в летнее время. Одна такая поездка чуть не стоила мне жизни. Где-то на юго-востоке страны подхватил я от комаров тропическую малярию и… уже «доходил до ручки». Температура выходила за пределы выносливости тела, а потом меня трясло, как будто я сидел голышом на льдине. Доктора поблизости не было, и бедная моя бабушка уже потеряла надежду привезти меня к матери живым. И вот, откуда-то пришла старенькая крестьянка и, передав моей бабушке пучок молодых листьев сирени с наказом сделать из них крепкий отвар, исчезла, сказав на прощание: «Мальчик умирает. Пусть попьет заварку, может и выживет».

Я до сих пор помню ужасную горечь этого отвара. Но «мальчик выжил!»

В другой раз, был я в гостях у друзей нашей семьи, не помню у которых.