Олег Сидельников: Пора летних каникул

— Лошак ты, Вилька.

— Закаркал!

Наш неугомонный друг тихо улыбнулся:

— Извините, ребята. Грустно мне. Изломана моя жизнь, а призываться, — он опять повинтил пальцем, — не хочется. Вы не думайте… смерти не боюсь. За хорошее дело не жалко… Мне бы хоть одним глазом посмотреть, как через десять… через двадцать лет люди жить будут… Может, попрощаемся, а, ребята?

— Брось, — Глеб тронул его за плечи. — Вспомни лучше… про Катю… как Павку.

Глеб осекся, всхлипнул.

— Глебчик, ну что ты… что ты? — Вилька растерялся. — Я так просто… Глебчик…

Грохот. Вой. Свист. Огонь. Свербящий запах гари, дым ест глаза… Пить. Пи-ить!

Как быстро пролетел день! Совсем недавно светало, а уже сумерки…

Темные головы в лакированной реке… Как называется река? А!.. Ингулец.

А «максим» все трясется и трясется. Он впал в исступленную ярость. Его не остановить. Остервенело, как живая, скачет взад-вперед его рукоятка. Пулемет жует ленту за лентой и плюет, плюет смертью прямо в ненавистные морды.

Батальон уже на той стороне реки, а «максим» все еще защищает его. Точнее, он уже защищает нас — троих.

Нам поздно уходить.

Поздно! Оказывается, это совсем не страшно. Просто некогда пугаться. Надо работать.

…Мы не слышали, как к нам подполз о н. Мы увидели его при мертвом свете ракеты: орангутанг с железным горшком на голове, ощерив клыки, метнул одну гранату и следом другую… Я полоснул в него из автомата, промахнулся… Гранаты по-змеиному шипели — одна в двух шагах, другая чуть поодаль.

Вилька знал, что шипят они не более пяти секунд. И все же он схватил одну, отшвырнул…

Гром обрушился на меня.

Когда я открыл глаза, все было кончено. Глеб навалился на него, и оба словно окаменели. Вилька не выпускал из скрюченных пальцев рукояток «максима». И он тоже походил на каменное изваяние.

Я вновь провалился во тьму.

А потом я увидел фашистского офицера в фуражке с высокой тульей. Было плохо видно, но я его все-таки рассмотрел и понял, что он боится нас. Боится, хотя и скрывает.

В эти секунды я подумал о том, что в подобных случаях люди вспоминают всю свою жизнь. Как это в приключенческих романах… «Перед его мысленным взором с калейдоскопической быстротой…»

Чепуха! Единственное, о чем я вспомнил, это о трофейной гранате, засунутой в карман штанов.

Сознание того, что фашист сейчас превратится в хлам, не вызвало во мне злорадного чувства. Я умилился: сейчас его не станет!..

Едва рассеялся черно-огненный всполох, я вновь увидел его. Рядом с ним на земле корчились его солдаты… Он вскочил на ноги. Перекосившееся лицо походило на маску ужаса. Дурными руками он рвал из кобуры пистолет.

Мне было чуточку обидно, потому что я его не убил, а он сейчас меня убьет. Чуточку обидно.

Я пошарил рукой по примятой траве. Где же автомат? Или мне просто показалось, будто я его ищу?.. Обидно! Ведь я сейчас мог его разрезать пополам… Где автомат? Как обидно…

И вдруг я успокоился.

«Его же убьют. Обязательно. Непременно. Он уже и сейчас наполовину Труп».

И я улыбнулся этой мысли, как старому верному другу, с которым суждено расстаться надолго, быть может, навсегда…

Колонна пленных немцев походила на серо-зеленую гусеницу, разросшуюся до чудовищной величины. Солдаты шли вразброд, гусеница колыхалась, тяжело переваливала через груды щебня и кирпичные завалы, огибала остатки блокгаузов, тысяченожкой ползла мимо трупов домов, мимо каменных громад, изнемогающих от страшных зияющих ран, мимо домов-капитулянтов, с трепещущими белыми флагами.

Еще несколько часов назад серо-зеленое страшилище, подобно сказочному дракону, изрыгало огонь и смерть и, казалось, не было силы, чтобы одолеть его: на месте одной срубленной головы вырастали две новые. Но явился былинный богатырь — русский Иван. Он взмахнул мечом — и тысяченожка закорчилась в смертной муке; окуталась смердящим дымом, и вдруг из грозного чудовища превратилась в множество безобиднейших измученных существ — шофера Мюллера, краснодеревщика Штейнкопфа, официанта Аппеля, маркера Гофбауэра, горняка Пастельмана, художника Гундера, служителя при туалетной Клауса!..

Еще то тут, то там вспыхивали судорожные перестрелки, жахали коварные панцерфаусты: ошалевшие от злобы и страха «оборотни-вервольфы», подобно скорпионам, жалили и подыхали, а для мюллеров, штейнкопфов, аппелей, гофбауэров, пастельманов и клаусов все уже было кончено, хотя на чудом уцелевших стенах белели, краснели, чернели слова: