Иван Кошкин - В августе 41-го. Когда горела броня

«Что он говорит?! — в панике подумал Петров. — Он же напугает их еще сильнее».

— Вы сами это знаете, — продолжал Беляков. — Вы знаете, что завтра риск будет гораздо выше, и многие не вернутся из боя.

Над поляной воцарилась внимательная тишина, танкисты пытались понять, к чему же клонит комиссар.

— Поэтому многие уже заранее похоронили себя, махнули на все рукой: «А, все равно завтра гореть!» Другие, наоборот, злятся: «Почему я должен умереть? Почему я, а не другие, пойду, возможно, на смерть?»

Тишина стала оглушительной, и Беляков понял, что попал в точку.

— Я бы мог напомнить вам о присяге, я мог бы сказать, что комсомольцам не пристало трусить, но вы и сами все это прекрасно знаете. Поэтому сейчас я буду говорить с вами не как политработник, а как ваш старший товарищ, как человек, как мужчина. Жить хочется всем — это естественно. Я тоже очень хочу жить, мне нужно многое сделать, нужно исправить свои ошибки. Да я просто хочу увидеть — что будет дальше.

Он сделал паузу. В наступающей темноте Михаил Владимирович уже не мог видеть лица молодых танкистов, но знал, что они смотрят на него, ожидая, что он будет говорить дальше.

— Но дело в том, что сейчас идет война. И я хорошо понимаю: может получиться так, что никакого «дальше» уже никогда не будет — оно будет растоптано, уничтожено, осквернено. Вы сами видели, как это может быть. Но жизнь дала мне выбор: я могу драться за то, что мне дорого, за то, что я считаю верным, и я бесконечно благодарен за это. Жить — хорошо, вы молоды, и просто еще не знаете, как это здорово — жить. Но можно жить, как скотина: бежать, прятаться, спасая шкуру, наплевав на совесть, честь, долг, любовь. И, кстати, возможно, что шкуру даже удастся спасти. Вот только я для себя такого не хочу. Я лучше буду с теми, кто в смертный час свой скажет: «Наша совесть — чиста». Как младший лейтенант Пахомов. Как лейтенанты Кононов и Иванов, как мой друг Юра Шелепин. Это каждый решает для себя. Просто помните — одна минута трусости может перечеркнуть всю жизнь. У меня все.

Привалившись к броне, Беляков достал последнюю папиросу и, чиркнув спичкой, закурил. Вспышка на мгновение выхватила из тьмы его лицо, и Петров понял, что комиссар выложился весь.

— Есть какие-нибудь вопросы? — напряженно спросил комбат, вглядываясь в темноту, пытаясь понять, достиг ли Беляков своей цели.

— Нет вопросов, товарищ комбат. — Петров узнал могучий бас Нечитайло. — Спасибо, товарищ комиссар, до сердца достало!

— Спасибо!

— Спасибо, товарищ комиссар!

— Спасибо, дядя Миша!

— Спасибо!

Комбат стоял рядом с комиссаром и в ночной уже тьме сумел разглядеть, что Беляков улыбается.

— Вот и хорошо, — подвел итог старший лейтенант. — Всем, кроме часовых, — отбой. Завтра силы понадобятся.

Он слышал, как в темноте экипажи расходились по машинам, одни молчали, другие обсуждали речь комиссара. Петров прислонился к танку рядом с Беляковым и, достав из кармана кисет, принялся сворачивать козью ногу.

— А махорка, значит, не паршивая? — спросил комиссар.

— Хороша речь, — невпопад ответил комбат. — Правда, очень хорошая.

— Ты знаешь, — хмыкнул Беляков, — я уже сейчас не могу вспомнить, что же я только что говорил.

— Значит, от сердца шло, — уверенно сказал старший лейтенант. — Эй, кого там нелегкая несет?

Из темноты вышел невысокий, узкоплечий танкист.

— Товарищ старший лейтенант, — Даншичев стоял, опустив голову, — товарищ старший лейтенант, я… Я прошу разрешения искупить свою… Трусость.

Видно было, что слова даются ему нелегко. Комбат затянулся козьей ногой — крепкий, забористый самосад ел глаза.

— Это ты не у меня спрашивай, — выпустив струю дыма, ответил Петров. — Если комиссар тебя в экипаж принять согласится — искупай на здоровье.

— Товарищ комиссар… — начал водитель.

— Иди спать, Петя, — мягко ответил комиссар.

— Товарищ комиссар, так я… — казалось, Даншичев вот-вот расплачется.

— Иди спать, говорю. Ты мне завтра нужен будешь свежий, чтобы танк порхал, — комиссар затушил окурок о броню. — Рад, что не пришлось тебя перечеркивать.

— Я… Есть!

Четко развернувшись, водитель зашагал туда, где в темноте угадывалась громада КВ.

— «И пламенная речь зажгла в горячих сердцах красноармейцев неугасимый костер», — пробормотал Петров. — Помню, что-то такое я писал в стенгазету в училище.

Беляков хмыкнул и вдруг невесело рассмеялся:

— Знаешь, Ваня, ты все больше напоминаешь мне Шелепина.