Андрей Орлов: Черный штрафбат

— Тыкву пригни! — прокричал Зорин.

Вот и фрицы на макушке. Поднялись, ждут. Рожи серые, перекошенные. Бросили «колотушку». Рано, поспешили. Проехали прямо по взрыву, машине плевать, она железная. С запозданием немцы начали стрелять. Брезент трещал, рвался в клочья, ломались ящики с ценной документацией. Всё, ушли из зоны поражения. Приближался поворот на шоссе. Главное, налево повернуть, а не направо… Истерично хихикал Шельнис, с головой у интенданта явно намечались проблемы…

Но нет, работали шоферские повадки. Сбросил скорость, начал выворачивать на малом ходу. Трещали кусты, осыпалась глина в водосток. Уцелевшие немцы спрыгивали со скалы, бежали, стреляли им вдогон. Но всё, ушли, не достанете, уже на шоссе…

— Как у нас с бензином? — крикнул Зорин.

— Порядок! — крикнул Шельнис. И зачем кричать, спрашивается?

Ушли за поворот, ушли еще за один. Куда же так петляет эта странная дорога? Проехали километра два, не встретив ни одной машины, когда сзади отчаянно забился в борт Гурвич:

— Люди, беда, Игумнова убили!!!

Зорин застонал, добил панель, не чуя, как горит истерзанный кулак. Встали на обочине. Он приказал Шельнису сидеть, побежал назад. Вскарабкался в кузов. Все прошито, все продырявлено. Развалились несколько ящиков, ничего, не беда… Гурвич обретался на коленях перед Игумновым, грязный, как чушка, плакал, размазывая сопли по щекам. А Игумнов словно и не умер — сидел, привалившись к борту, голову склонил, делал вид, что уснул. Даже глаза закрыты. Это так редко бывает, чтобы у покойников были закрыты глаза. Две пули в груди, и кровь расплывалась, чернела, густела…

— Я и не заметил, что он, того… — всхлипывал Гурвич. — Он тут сидел, а я тут… Еще болтали, он что-то шутил…

— Всё, Ленька, всё, успокойся… — Он обнимал дрожащего товарища, а у самого ком стоял в горле. Он с ненавистью смотрел на груз, растрясшийся от лихой езды. Из-за этой груды дерьма потеряли трех отличных ребят. — Вылезай, Ленька, из кузова, двигай в кабину, давай не тянись, как черепаха… — Он спрыгнул на асфальт, побежал обратно: — Павел, вылезай из-за руля, хватит с тебя! Сам поведу!

И задержался на мгновение, прежде чем запрыгнуть в кабину. А ведь грохочет уже практически рядом. Наши идут…

Ехали долго, трудно, муторно. Глаза слипались, баранка наливалась чугунной тяжестью. Тошнило — прямо под ноги. Липкий пот стекал по лицу. И снова ни одной машины — ни встречной, ни поперечной. Мир застыл, затаился в тревожном ожидании. Проносились вымершие деревеньки — ни тени, ни дымка над трубой. Кончился асфальт, потянулась разбитая грунтовка. Выехали в поле — большое, цветочное, исполненное пряными луговыми ароматами. Слева поле, справа поле…

Взрыв прогремел метрах в пятидесяти справа! Все проснулись. Зорин дал по тормозам — чуть не треснулись лбами в еле живое лобовое стекло. «Не зря оно называется лобовым», — мелькнула интересная мысль.

— Охренел, не дрова везешь! — завизжал Гурвич.

Вернулся — слава богу.

— Заткнись, — сказал Зорин.

Второй взрыв — слева, метрах в семидесяти! Земля взметнулась, луговые цветы полетели в разные стороны… Они выпрыгивали из машины. Дрожала земля. Из дальнего леса на противоположный конец поля выезжали танки с узнаваемыми очертаниями «тридцатьчетверок». Зорин на подножке отчаянно семафорил — не стрелять!!! И остальные махали руками, орали сорванными голосами. Танки медленно приближались. С брони спрыгивали автоматчики, разворачивались цепью. Далеко еще до них — метров пятьсот.

Зорин скинул ненавистный эсэсовский китель — только в нем и оставалось прийти в особый отдел. Шельнис, судорожно бормоча под нос, стягивал мундир фельдфебеля. Действительно розовая майка, надо же какой фестиваль…

— Майку давай сюда. — Он не стал ждать, пока тот вникнет, разорвал ее у Шельниса на груди, стащил. Забрался на подножку, привязал к антенне — чтобы видно было издалека.

— Долбанулся, Алексей? — Гурвич срывался на истерический смех. — Это же не красный флаг…

— Нет у нас другого, — оправдывался Зорин. — Может, поймут, не станут стрелять по машине? Какая разница — красный, розовый…

Они брели навстречу автоматчикам по высокой траве, махали руками, кричали: «Мы свои, не стреляйте!», потом охрипли и больше не кричали. До автоматчиков оставалось метров двести. Уже различались лица — сосредоточенные, бравые. «А вот за розовый флаг я в политотделе огребу, — мелькнула забавная мысль. — А еще за то, что отпустил целого начальника целой разведшколы. Какое на хрен благородство? Я должен руководствоваться не благородством, а социалистической сознательностью и чувством целесообразности». Архивы разведшколы — это, конечно, здорово, но не умаляют его страшных преступлений. А еще его хохот согнул пополам — безотчетный, дикий, сумасшедший. Хорошая компания подобралась: немец, еврей и осужденный за избиение старшего по званию сержант…