Георгий Зангезуров - У стен Москвы

— Вот язва! Ну и язва! — сказал Сычев низкорослому татарину.

— Она тебя в гроб-могилу вгонит, Колька. Вот увидишь, — ответил тот и тут же крикнул Кате: — Ладно, кончай базар! Детскому саду слова не давали!

— А ты молчи, Султан-Гирей!..

Парня звали Гиреем, но с легкой руки Катюши молодые рабочие прибавляли к его имени устаревший титул восточных монархов, и получалось: Султан-Гирей. Это очень злило парня, но он уже ничего не мог поделать — прозвище приросло к нему.

— Ты же мазила, каких свет не видел… — обращаясь к Гирею, продолжала девушка. — Все знают, как ты стреляешь из винтовки. Ты не то чтобы в яблочко, но даже в фанерный щит попасть не можешь. А я двадцать пять из тридцати выбиваю да еще на курсы санитарок хожу. — Она спрыгнула с танка. — Что? Съел?

Гирей шарахнулся в сторону и потащил за собой Николая.

— Отойдем, Коля, она сейчас кусаться начнет.

— Да замолчите вы! — шикнули на них рабочие.

— У меня вот какая думка, товарищи, — поднявшись на танк, сказал Пастухов. — То, что мы всем цехом остались здесь и наладили ремонт танков, хорошо. Но ведь для танков нужны и снаряды…

— Ну уж это не наша забота! На это есть снарядные заводы! — выкрикнул кто-то из толпы.

— Не спорю. Есть такие заводы. А если ко времени не подвезут к фронту эти снаряды, тогда как? Дорогу разбомбили, скажем, или еще того хуже: город окруженным оказался?… — И Степан Данилович вдруг смолк, пораженный своими последними словами.

Все зашумели:

— Да ты что, Данилыч?

— Об этом и подумать-то страшно!

— Страшно. А думать надо. Если бы мне четыре месяца назад кто-нибудь сказал, что немец зайдет так далеко, как он зашел теперь, я бы!.. — Степан Данилович поднял вверх большие, сильные руки с сухими, узловатыми пальцами. — Я бы этому сукиному сыну ребра переломал!.. А вот поди ж ты! Выходит, не я, а он оказался бы правым.

Так-то вот. На войне по-всякому дело обернуться может…

— Чего ты тянешь? Говори, что надумал?! — крикнул снизу Потапов.

— Я скажу… — сердито буркнул Пастухов и повернулся к Воронову. — Решение о том, чтобы порушить литейку, а ее оборудование вывезти, неправильное. Разве там, куда эвакуируется завод, оборудования не найдется для такого цеха? Найдется.

— Да зачем она понадобилась тебе тут, литейка?

— Снаряды и мины лить. Вот зачем.

— Правильно, мастер!.. — крикнул какой-то танкист из задних рядов и стал проталкиваться вперед.

Когда он поднялся на танк, все увидели, что его лицо было покрыто багровыми шрамами. Ни ресниц, ни бровей. Виднелись одни глаза с красными веками, хрящеватый нос да зубы. Став рядом с Пастуховым, он заговорил резко, отрывисто:

— Очень правильные ваши слова, товарищи… Без вашей помощи мы там, на фронте, ничего не сделаем. Вы же знаете… у нас пока мало танков, да и снарядов не так уж много. И все-таки нас не сломить. Насмотрелся я тут на вас. Без сна, без отдыха работаете. Раз у нас и здесь такие люди, как на фронте, не видать немцам Москвы. — И, сделав паузу, продолжал: — Я вот хочу сказать о своем командире лейтенанте Сорокине. Под Смоленском нашу тридцатьчетверку подбили. Башню заклинило. Радист и заряжающий убиты, пулемет разбит, а лейтенант истекает кровью… Я уже хотел повернуть назад и выйти из боя. Но тут машина загорелась. «Что делать?» — кричу я Сорокину. «Вылезай через нижний люк!» — приказывает он. «Один не пойду!» — говорю ему. А он на своем стоит. Приказывает покинуть танк. Не знаю, правильно я сделал или нет, а только из машины вылез. Он, наш лейтенант, дал полный газ и в охваченном огнем танке устремился на немецкую машину. Пошел на таран. Ну и… немецкий танк он вывел из строя, а потом и сам взорвался… Вместе с машиной…

Закончив свой рассказ, старшина сошел с танка. Люди, пораженные подвигом лейтенанта, молчали. Каждый из них теперь еще явственнее понял, какое важное дело делают они для фронта. Как дорог в бою каждый танк, каждый снаряд, каждая мина…

Недалеко от Белорусского вокзала, в тихом переулке, выходившем на Ленинградское шоссе, стоял четырехэтажный дом, выложенный из красного кирпича. Старые, ветвистые клены с пожелтевшей и уже опадающей листвой окружали его со всех сторон. Они заглядывали через запыленные стекла в опустевшие, притихшие квартиры, которые не так давно звенели детскими голосами.

Ранним утром к подъезду здания быстро подкатила «эмка». Из нее вышел высокий, немолодой генерал, вошел в вестибюль, торопливо поднялся на второй этаж и остановился у массивной резной двери, на которой была укреплена медная дощечка с надписью: «Громов П. В.». Генерал посмотрел на дощечку и невесело усмехнулся: «В последнее время вы все реже видите эту табличку, Павел Васильевич. Нехорошо…» Он достал из кожаного чехольчика английский ключ на тоненьком ремешке, открыл дверь.