Владимир Тюрин: Слушать в отсеках

Сзади что-то радостным голосом крикнул Тимофеич. Старшина не расслышал, обернулся и увидел, как до блеска отполированные лемеха разваливают пластами жирную, стосковавшуюся по человеческим рукам землю. На борозде уже затеяли драку грачи.

Видавшая виды щелястая теплушка натужно стонала на каждом стыке рельсов, а на поворотах стены ее визгливо кособочились и вслед за стенами куда-то в сторону со скрипом ехали нары. На одном из поворотов, когда казалось, что вот-вот горбыли нар выдавят стенки и загремят под откос, кто-то наверху вдруг спросил:

— Слушай, лейтенант, ты нас живыми-то хоть довезешь? А?.. У меня жена молодая. — Это был опять тот самый женатик, который приехал в военкомат прямо со свадьбы.

Пожилой лейтенант, с отечным сумрачным лицом, сопровождавший нас, пустил толстую струю дыма в гудящую краснобокую чугунку и безразлично буркнул:

— Такого захочешь — не убьешь.

Женатик громко зевнул и затянул: «Жена найдет себе друго-о-ва-а, а мать сыночка никогда-а…»

До чего же надоел он нам за день своей женой и бесконечно длинными и нудными песнями, которые пел на один и тот же мотив. А точнее, и вообще без мотива. Но посоветовать ему заткнуться ни у кого не хватало духу: уж больно здоров был женатик и наполнен какой-то неуемной силой. Когда он потягивался, а потягивался он смачно, расправляя широченные плечи и выкатывая тугую грудь, то казалось, что от его яростного томления лопаются сухожилия и с треском выворачиваются суставы. А ведь он был нам ровесником, этот бугай.

Все уже было перепето с утра. За оконцами теплушки смеркалось, и тяжелая, дремучая тоска как-то совсем незаметно подкралась на смену утренней хмельной удали. И вдруг каждому из нас захотелось тишины и уединения. Примолкли. Лишь в углу на нарах кто-то шепотом делился своими печалями.

Честное слово, мы были неплохими парнями. Но нам здорово не повезло: когда шла война, мы убегали из дома, пристраивались к воинским эшелонам, чтобы попасть на фронт, нас возвращали и говорили: еще малы, ваше время придет. Работать наравне со взрослыми мы не были малы, а тут оказывались малы…

Время наше пришло. Но когда? Когда окончилась война.

Призвали нас тоже как-то не по-людски. Ждали осенью — не призвали. Взяли других. Потом оказалось, куда-то недобрали, и вот теперь, в декабре, начали собирать поодиночке со всего района. До военкомата провожали нас песнями, гармошками и плачем. Сходились и съезжались с разных сторон, пьяные, шумные. Нас строили, проверяли по спискам, мы разбредались, прощались, снова становились в строй и опять убегали прощаться. Женатик заливался пьяными слезами, взасос целовал молодую жену, а уже перед самой посадкой в вагоны по совету какой-то провожавшей его старухи, видимо своей или ее матери, со всего маху ударил жену по лицу. Та села в снег и непонимающе заулыбалась. Старуха нагнулась к ней и сказала:

— Знай, доченька, мужнину силу. Не балуй без ево.

Поезд дернулся, и город наш медленно-медленно, точно не желая с нами расставаться, начал отставать, увязая по самые окна в снегу. Мы запели. Запели что-то веселое, с гиканьем, с уханьем, с присвистом. Потихоньку допивали припрятанную от лейтенанта водку или самогон и снова пели. А сейчас притихли в тяжком молчании.

Вместе со встречным ветром сквозь щели протискивались снежинки, и часть из них тут же у стен оседала в маленькие сугробики, а другие путешествовали по теплушке, пока не исчезали в каленом воздухе над чугункой.

У стен дуло, и все жались к середине вагона. Места потеплее заняли кто поздоровее или понахрапистее. И только рыжему не хватило места в середине. Он примостился на своей котомке у подрагивающей двери и весь день молчал, точно прислушивался к железной толчее под вагоном. И чего его взяли? Был же у военкомата выбор. Отобрали нас всех крепких, здоровых… А рыжий был жалок, худ и тих. В вагон он забрался последним и пристроился в одиночку у двери.

На первой же остановке женатик сунул ему в руки ведро и скомандовал:

— Ну-ка, рыжая команда, кипяточка!

Рука, что называется, у женатика оказалась «легкой».

— Рыжий! Чего-то печка у нас потемнела. Пошуруй-ка там!

— Красный, ты чего расселся? Кто за углем пойдет?

— Рыжий, подай-ка вон там из угла мой сидорок.

На одной из станций нас кормили обедом. Рыжий за весь вагон мыл котелки, ложки и снова носил кипяток, уголь, приносил, кому было лень слезать, на нары прикурить.