Владимир Тюрин: Слушать в отсеках

— У-чеб-на-я… И вообще, я теперь уже не мичман, а гражданин Прохоров Константин Владимирович… Утром улетаю… — Он похлопал себя по груди, по тому месту, где у кителя должен находиться внутренний карман. — Вот так-то, дружок.

Вернувшись в комнату, он прислушался — не разбудили ли Дусю — и сел на диван, до сих пор еще хранящий тепло. Затем снова забрался под одеяло, блаженно распластался под ним, но какое-то странное беспокойство овладело им. Что-то внутри напряглось и замерло. Сон смяло.

Мичман бессознательно протянул руку за брюками, медленно сунул одну ногу в штанину, другую… В голове билось: «Идти или не идти? Идти или не идти?» А руки двигались все скорее и скорее, как и обычно по тревоге. И голова так еще не додумала, не решила, идти или не идти, а он на цыпочках уже вышел в коридор и впотьмах нащупал фуражку. По лестнице вниз он бежал.

Густая темнота обложила поселок. Света в штабе не было, выключены были и фонари на дороге. Лишь в жилых домах кое-где светились окна, там подводники собирались по тревоге. Владимирович насторожился — учебная ли? — и прибавил шагу. Впереди кто-то споткнулся и громко выругался. Прохоров узнал начальника склада мичмана Кухтелева, окликнул его:

— Ты чего это, Егор, матюкаешься?

Кухтелев подождал Прохорова.

— Заматюкаешься тут… Какую ночь без сна: то одну лодку в автономку провожай, то другую встречай, то опять же — тревога…

Чем ближе к воротам подплава, тем больше густел поток людей. Он тек через проходную, молчаливый, сосредоточенный. Лишь приглушенный гул прогреваемых дизелей нарушал оцепенелую тишину, сковавшую бухту.

Все это: и ночные сборы, и ворчание Егора, и неровная в темноте дорога, и угрюмое сопение торопившихся невыспавшихся людей, и шум пробуждающихся лодок — все это было настолько близким, неотрывным от его жизни, что Владимирович напрочь забыл об увольнении в запас, об утреннем отлете. Он протиснулся в дверь надстройки своей подводной лодки, вскарабкался по узенькому трапу на мостик и поискал в потемках командира. Тот стоял, облокотившись на репитер гирокомпаса, и курил в кулак.

— Товарищ командир, мичман Прохоров по тревоге прибыл.

Командир сначала опешил — вот уж не ожидал так не ожидал! Вскинул голову, зажал в кулаке светлячок сигареты и крякнул от боли:

— А-а… черт! Что, не выдержал? Старый конь услышал боевую трубу?

— Не выдержал, товарищ командир.

Владимирович нырнул в люк. Ночь оживала перекличкой сирен, тифонов, людскими голосами.

Еще толком и не раззорилось, когда старшина Панкин блаженно, с хрустом потянулся и разом, как будто и не спал, открыл глаза. Да и до сна ли было? Вчера он получил приказ сдать свою группу сержанту Коломийцу, а самому с вещами прибыть в штаб батальона, разместившийся в районном центре. Наконец-то пришел черед и их году возвращаться к домам. Отвоевались! От звонка до звонка промолотил на передовой Виктор Иванович войну — и ни дня в госпитале. Всем, да и самому на удивление не получил он ни одной царапины. Вроде бы и повезло, а посмотреть с другой стороны — какое уж тут везение: многих вон подранило и после госпиталя побывали они дома. Панкин же не видел свою Лизу и сына почти шесть лет, забыл и какие они. Сашка небось уже с отца вымахал.

Вот почему проснулся Панкин ни свет ни заря. Теперь лежал с открытыми глазами, до макушки захлестнутый счастьем, и боялся пошевелиться — не спугнуть бы его, не расплескать.

В маленьком, только голову просунуть, оконце заголубело утро. Из-за рядна, перегородившего приземистую, собранную из блиндажных бревен и горбылей избу, вышел Тимофеич и осторожно, но ровно настолько осторожно, чтобы все-таки разбудить старшину, подсел к нему на топчан.

— Командир, пора… Петухи вон давно пели…

Были они ровесниками, обоим недавно за тридцать, но рядом с рослым, гладким Панкиным смотрелся Тимофеич щуплым мальчонкой. Лежа на спине, старшина одной лапищей сгреб Илюхина поперек тела и придавил его к себе.

— Брешешь ты все, Исай Тимофеич, нету у тебя никаких петухов. Один только у бабки Ермолаевой, да и тот безголосый и кривой, — сказал и осекся: у Тимофеича тоже не было одного глаза.

Но Тимофеич не обратил на это внимания — успел уже привыкнуть, да и настроение было не для обид. Он лишь беззлобно проворчал:

— А на кой леший ему голос? Топтать некого, будить опять же некого… Люду на деревне — сам знаешь — старики, старухи и мы, обрубки. Колхоз, растак его…