Сергей Михеенков - Заградотряд. «Велика Россия – а отступать некуда!»

– Спасибо Гаврику. Хороший был человек.

Внутри у Мотовилова тоже что-то ворохнулось, и забытым теплом, которым человек одаривает близкого ему человека, да и необязательно близкого, а просто человека, потянуло в сторону говоривших бойцов и сержантов. Он был благодарен им, этим измученным войной людям, которых не раз несправедливо корил за излишнюю, как ему казалось, осторожность и нерасторопность в бою, которых пинал и материл под пулями и которые столько сделали для всей роты, да что там роты, для всей родины за минувший день. Мотовилов был благодарен им за все: и за то, что так ловко подожгли подручными средствами танк, что уничтожили пулеметный расчет возле Малеева, что теперь, когда, как считал Мотовилов, по его вине погиб четвертый взвод, они не винят его, не сумевшего спасти ни младшего лейтенанта Старцева с его людьми, ни лейтенанта Багирбекова, ни лейтенанта Климкина. Все они переложили на свои плечи, деля с ним боль и горечь разгрома как общую ношу, которую им поднесла и положила на плечи фронтовая судьба. Вот тебе и полк, полковник Мотовилов. Полк… А тут даже роту уберечь не смог.

Очнулся Мотовилов под белым потолком. Открыл глаза и испугался. Кругом все белое, не только потолок, но и стены, и простыни. В какое-то мгновение подумал уже успокоенно, покорно: ну, вот оно, в гриву-душу, со святыми упокой… Но ворохнул рукой и почувствовал боль. И сразу успокоился. И тут услышал над собой голос:

– О, покойник наш проснулся!

Над ним наклонились лица. Кто такие, из какого взвода, не разобрать. Глаза будто землей забило. Потом послышался другой голос, женский, властный, но все же приятный. Может, потому, что женского голоса Мотовилов давно не слышал. Все окопы да окопы. Мужичье. Матюги. А тут все белое и женский голос. Сразу стало понятно, что командир под этим белым и теплым куполом она. И никто ей не возразил. Порядок. Как в хорошей роте.

Несколько дней он так и лежал, как раненый, брошенный в поле, ковылялся между жизнью и смертью в надежде, что поедет по дороге санитарная подвода и подберет его, бедолагу… Сознание то приходило, тешило надеждой, что все мучения позади, что отлежится теперь в госпитальной палате по полной программе. То снова меркло в глазах и пропадало все: и надежда, и желание цепляться за остатки жизни… А потом будто вынырнул из черной воды.

Через неделю встал и начал передвигаться по палате, беспокоить санитаров и сестер. Хотелось отыскать своих. Ведь многих увезли тогда из траншеи. Неужели никого не довезли? А раненные днем? Когда отбивали танковую атаку? Ведь они тоже где-то здесь, в Серпухове.

На десятые сутки пришла медсестра из перевязочной и сказала:

– К вам жена приехала.

– Какая жена? – кольнуло под сердцем у Мотовилова и во рту сразу пересохло. – Нет у меня жены, – зачем-то сказал он. Как зачем, тут же стал успокаивать он себя, я же похоронил свою Тасю. Какая может быть жена? – Это какая-то ошибка. Жену свою я похоронил в июле, под Минском. Возле дороги.

Врач постояла, глядя куда-то мимо Мотовилова. А Мотовилов подумал, морщась в предчувствии слезы: вот бы случилось чудо, и Тася пришла, ведь случилось же чудо с ним, он выжил, хоть и без ноги, видать, но все же живой…

– Ну, значит, она солгала. Чтобы охрана пропустила. – Военврач вздохнула и кивнула уже мягко, по-женски: – Ну, Степан Фомич, в любом случае вам ее нужно встретить.

– Да не может ко мне прийти никто. Ребят моих всех побило. Какая еще женщина…

Но он, ведомый какой-то смутной и упрямой силой, все же заковылял, гремя непривычными костылями, по коридору, уставленному кроватями и наскоро сбитыми из неструганых досок топчанами. Распахнул дверь.

– Здравствуйте, товарищ командир. Это я, Никитина. Что, не помните? Председатель колхоза. – Она внимательно смотрела ему в глаза. Губы ее, с пухлыми ямочками в уголках рта, слегка улыбались. – Вы у нас еще дорогу до Малеева спрашивали. Неужто не помните?

– Помню. Как же не помнить? – И он хотел было тут же признаться, что не раз думал о ней. Но как об этом скажешь? С какой стати? Еще неизвестно, зачем она приехала.

Лицо ее, плотно обрамленное шерстяным платком, сияло. Ему вдруг захотелось обнять ее. Зачем? Чужую… Да просто так. Хотя бы потому, что она была единственным живым человеком, с которым он прожил эти два месяца. Она это почувствовала. Но оба остались стоять в шаге друг от друга. Никто не решался шагнуть первым.

– Сдержали вы свое слово. Не пустили их. Спасибо вам. Весь колхоз вам кланяется и передает пожелания скорейшего выздоровления.