Алексей Ивакин - Прорвать Блокаду! Адские Высоты

И тут же сержант ловко перемахнул через бруствер и исчез в ночной темноте. И тут же фрицы обстрел закончили, словно ждали, когда незнакомый Кондрашову сержант уйдет с передовой.

Блиндаж действительно оказался одним лишь названием. Один накат бревен поверх прямоугольной ямы. На дне жерди, под которыми хлюпает вода. Сама яма узкая, стены ее не обиты досками – обычная глинистая земля. В проходе между земляными мокрыми выступами, служащими нарами, разойтись могут лишь пара человек и те – боком. На крохотном столике, у противоположной выходу стене, дымила коптилка, внезапно показавшаяся Кондрашову бабушкиной лампадкой. Возле той лампадки стояли три картинки – строгий бородатый дядька, грустная женщина с ребенком на руках и бравый усатый солдат, с заломленной набекрень фуражкой. Бабушка как-то рассказала Алешке, что тот солдат его дед – мамин отец, а та женщина – вторая его мама. А тот дядька – Бог. С тех пор Алешка знал, что Бог живет у них дома, в углу. Перестал он это знать, когда ему в школе объяснили, что Бога нет. И разве может быть две мамы у человека? Ерунда это все.

А вот у этой коптилки никого не было. Только черный дым из гильзы и неровные, бугристые стены блиндажика.

– Товарищ лейтенант! Комроты на КП вызывает! – запыхавшись, крикнул влетевший в дверь связной от Смехова. Да какую там дверь? Так… Дыра из глиняной ямы.

Кондрашов с каким-то облегчением вышел из блиндажа и тут же наткнулся на Пономарева:

– Слышь… Сержант! Приведи тут в порядок все. Я в роту!

Замкомвзвода сунул нос в блиндаж:

– Так в порядке все вроде…

– Дверь хоть сделайте!

– Это мы могём… – кивнул Пономарев.

Когда лейтенант пропал в темноте, Пономарев сделал ему дверь в землянку – быстро и просто. Повесил свою плащ-палатку на вход и все дела. А потом отправился смотреть, как там бойцы взвода устраиваются. За тех, кто повоевал в марте-июне под Любанью, он не волновался. Те, кто прошел ад Мясного Бора, смогут выжить везде. Вот за новобранцами глаз да глаз нужен.

– Ну, чаво, пила на петлицах, скажешь? – Командир первого отделения, ефрейтор Петя Воробченко, сержантом Пономарева звал только при начальстве. Пономарев не обижался. К своему званию он относился легко. Вот повезло стать сержантом, так чего ж, гордиться, что ли, этим? Гордиться будем после войны. Сейчас не до этого.

– Ничаво не скажу, – передразнил Петьку сержант. – Ты лучше расскажи, как устроились?

– Да хреновенько. Вода сверху. Вода снизу. Надо окопы в порядок приводить. Полы перестелить, стенки укрепить.

– Немец тебе укрепит утром.

– Да знаю, – вздохнул ефрейтор. – Чай, не первый раз. На завтрак навалит каши осколочной. Видишь, поле какое?

Сержант кивнул.

– Молодые как?

– Нормально. Только этот… Зэчонок…

– Глазунов?

– Ага…

– А что Глазунов?

– Да не люблю я эту публику. Ходит петухом, хорохорится. Я, мол, не я, черту не брат, богу не сват. Там, вона, пулеметная точка развалена снарядом, послал его в помощь расчету, помочь окопаться, так иду потом, сидит, байки свои лагерные балакает, палец о палец не ударит. Я энтих знавывал, они к честной работе не приучены.

– Поучил бы молодого кулаком! – посоветовал сержант.

– Я ж тебе говорю, я ж их знаю, он же жаловаться побегёт. Потом мне и влетит от политрука. Тьфу! – Воробченко сплюнул в лужу под ногами.

– Пойдем, посмотрим, – кивнул Пономарев.

Картина и впрямь была… Маслом.

В большой воронке копались лопатками первый и второй номер расчета, делая ниши, выравнивая стенки, засыпая лужу в центре.

Глазунов же сидел на корточках и покуривал «козью ножку», часто пыхая табаком:

– Политических мы во как держали! – показал он кулак. – Их в лагере четыреста было! А нас, социально близких, полсотни всего! А они нас боялись! А почему? Потому что мы – народ! Мы – сила! А они все порознь! Вечером как начнут собачиться – троцкисты на бухаринцев, а те на троцкистов. И как начнут – правый склон, да левый склон, да позиции рабочие… Аж башка трещать начинает! А Паршак как рявкнет на них – затыкаются. Паршак – это наш законник был. Как батя вроде. Раз какого-то комиссара привезли. Так Паршак его узнал. Ничего не сказал нам. Ходил смурной. А ночью сам же его и зарезал. Так ничего! Никто не пикнул! А и не пикнут против народа! Потому что сила в нас!

– Что тогда не копаешь, сила? – насмешливо сказал Пономарев.

– А я сюда, гражда… ой, товарищ сержант, звиняйте, – по-клоунски снял пилотку Глазунов и поклонился. – Из лагеря попросился Родину защищать, не землю копать!