Петр Лебеденко: Шхуна «Мальва»

Саша побледнел. Никогда еще не было такого, чтобы ему не верили. «Зачем она так?» — подумал он, глядя в пол.

— Ну? — мать резко вздернула его голову за подбородок. — Куда ты дел деньги?

— Я не брал их, — тихо ответил он. — Я ведь сказал тебе, что не брал.

Мать позвала отчима.

— Ты слышишь, — обратилась она к нему, — он утверждает, что никаких денег на столике не было.

Отчим пожал плечами:

— Я сам положил их туда утром. Не могли же они испариться... — Он посмотрел на Сашу, опустил руку на его плечи. — Лучше бы ты попросил у меня, если тебе что-то надо было купить.

Саша не отвечал. От обиды, от боли, от стыда за мать, которая обвиняла его в воровстве, ему, казалось, нечем стало дышать.

— Мелкий воришка, — брезгливо сказала мать и ударила его по щеке. — Мелкий, грязный воришка!

И снова ударила.

Он стоял перед ней, слезы текли у него по щекам, но он молчал. И не двигался с места.

— Какая гадость, — проговорил отчим. — Такой маленький и уже... Вот из таких и вырастают настоящие негодяи...

Не взглянув ни на мать, ни на отчима, Саша выбежал из комнаты. Забился в уголок сада и просидел там несколько часов. Потом, уже ночью, тайком пробрался в свою комнатушку, лег, не раздеваясь, на кровать и до рассвета не сомкнул глаз.

Утром, за чаем, мать сказала:

— Папа настоял, чтобы я простила тебя. Поблагодари его за это.

Саша не ответил ни слова.

Шли годы, а он так и не смог забыть обиды. Рос молчаливым, угрюмым мальчишкой. Никому, кроме Юры, об обиде никогда не рассказывал, и хотя со временем боль перестала быть такой острой, Саша уже не изменился.

Отчим и мать Саши были врачами. Когда началась война, они пристроили сына к родственнице, а сами ушли на фронт. Оставшись один, Саша как-то сразу повзрослел, стал еще серьезнее. И хотя юноше шел всего семнадцатый год, ему часто казалось: детство осталось так далеко позади, что теперь его и не разглядишь.

Домик, где поселился у родственницы Саша, находился неподалеку от кладбища. Почти каждую ночь оттуда слышались автоматные очереди, а иногда и предсмертные крики. Саша долго не мог уснуть, бегал по комнате взад-вперед, закрывал ладонями уши, но выстрелы доносились так же громко, будто стреляли совсем рядом. А утром кто-нибудь говорил, озираясь по сторонам:

— Еще семерых расстреляли, гады...

Как-то Юра Араки пришел к своему другу, вызвал его во двор. Они сели на скамью. Юра ломал на кусочки засохшую веточку яблони. Саша молча смотрел на его худые смуглые руки.

— Как будем жить, Юрка? — наконец спросил он. — Комсомольцы мы с тобой или кто? Имеем ли право сидеть сложа руки?

— «Что-то надо делать, а что — не знаю, — вскинул Юра черные, влажные глаза. — Все замкнулись...

— В норы попрятались, как мы с тобой. А некоторые с немцами заигрывают...

— Ты об отце?

Юре нелегко было слушать такое, но что он мог сказать? С тех пор, как отец открыл кофейню, Юра чувствовал: живут они на вулкане, который все время шумно дышит и тревожно вздрагивает. В любую минуту дня и ночи огонь может вырваться наружу и тогда — конец. Часто Юра ловил на себе тревожный взгляд отца: «Ты понимаешь: нельзя иначе, — говорил он. — Никто не должен уходить от своего долга».

Отец никогда не просил Юру быть осторожным и ни словом не обмолвился о том, что иногда происходит в кофейне: он видел, что сын во всем разбирается. Но когда однажды Юра заикнулся было о помощи, отец твердо сказал:

— Нет. — Помолчал минуту, подумал и повторил: — Нет.

— Но ведь никто не должен уходить от своего долга, — напомнил Юра.

— Твой черед придет, — сказал отец.

Больше они об этом не говорили. Юра замечал, как многие посетители кофейни — старые рыбаки, портовые грузчики в замусоленных, излатанных робах, даже базарные торговки смотрят на отца с презрением, почти с ненавистью. Все чаще и чаще можно убыло слышать глухое, оскорбительное: «Немецкий прихвостень. Холуй. Люди дохнут с голоду, а он наживается...».

Отец молчал, будто ничего не слышал, но Юра знал: опять он будет стонать во сне, опять будет хвататься за сердце. И Юра тоже молчал. Он понимал: никто посторонний не должен знать, что кофейня — это и штаб, и явочная квартира, где встречаются люди, делающие большое и важное дело. Не мог он сказать об этом даже своему лучшему другу Саше Аджарову: это была не его тайна.

— Сын за отца не отвечает, — серьезно сказал Саша, — но мы то... Время идет, а мы сидим, мечтаем, когда прогонят немцев. Разве наше время не пришло?

— Наше время пришло, — ответил Юра.