Алексей Котенев - Грозовой август

Забалуев хмуро молчал. За него ответил Посохин:

— Совсем отощал наш Ерофей без Никишкина — щеки-то со спины видать.

Вместо обеда начали обсуждать, долго ли японцы будут сопротивляться. Баторов утверждал: раз хинганские перевалы взяты — самураю каюк. Туз считал, радужные перспективы строить рано. У японцев в Маньчжурии целый миллион войск, и они попытаются остановить наше продвижение. Сеня Юртайкин весь разговор свел к шутке.

— Положение, конечно, сложное, — солидно начал он, — и я вот беспокоюсь о несоюзной молодежи — о нашем уважаемом Поликарпе Агафоновиче.

— Почему он так тебя заботит?

— Как почему? По такой погоде войну скоро не закончишь. Значит, кум Северьян вполне могет дойти до его избенки!

— Ты погляди, до чего смышленые вятские люди! — ухмыльнулся Посохин, вытирая о траву размокшие ботинки. — А когда перевал взяли, громче всех орал: «Уря, уря! Победа!»

— Это он с целью шумел, — серьезным тоном сказал Забалуев. — Хотел под шумок поразжиться табачком.

— Знамо дело, хотел, — хмыкнул Посохин. — Орал, орал, потом подкатывается с пустым кисетом: «Отсыпь толику. Ведь перевал взяли. К Покрову в Чегырке будешь». Видал, на что пошел? На обман. Думал, я по своей малограмотности отдам ему курево.

— Ну, и зря не отдал — табак-то все равно отсырел, — вмешался в разговор Гиренок. — Я даже в танке ни одной щепотки не сохранил. Сплошной силос получился.

Поликарп с ухмылкой посмотрел на механика-водителя, с ехидцей проговорил:

— Не повезло, значит, танкистам. Оно понятно: броня воду пропущает. А вот пехота закурит!

— Закурить задумал? Пустой номер! — засмеялся Гиренок. — Глотай и ты вместе с нами слюнки!

— А ежели мы лезервы поднимем?

— Даю голову на отсечение! — Гиренок провел ладонью по горлу.

— Ребята, секите танкисту голову! — приказал Посохин, подморгнув дружкам.

Бойцы недоверчиво глядели на Поликарпа: мог ли он уберечь в такую погоду хотя бы щепотку табаку, если сам похож на водяного? А Поликарп взял в руки свою верную спутницу — фляжку, встряхнул ее и высыпал на ладонь горку сухого-пресухого табаку.

— Что, взяли? — победоносно спросил он. Потом набил трубку, секанул «катюшей» по кремню и, на зависть всем, затянулся табачным дымом.

— Вот почему он фляжку не выбрасывал! Под табакерку приспособил! — воскликнул Юртайкин и взмолился: — Поликарп Агафонович! Не оставь своей милостью. Дай хоть раз затянуться, а то так есть хочется, аж переночевать негде...

— И мне! — потянулись руки.

Посохин жадничать не стал — всех оделил табаком. Сене сыпнул в последнюю очередь и то с попреком:

— Это не Сенька, а сплошные убытки. Недаром его из разведки выперли.

— Не выперли, а попросили, — поправил Юртайкин.

— Ты что, в разведке служил? — заинтересовался Гиренок.

— Было дело под Полтавой... — неопределенно протянул Сеня.

— Ну, не ломайся, Семен, расскажи гвардии, за что ты пострадал, — ухмыльнулся Поликарп.

— А что мне ломаться — я не таюсь: попросили меня, товарищ гвардии старшина, за то, что не обеспечил скрытности, демаскировался в один ответственный момент. Была, к сожалению, такая клякса в моей автобиографии. Рассказал бы, да устал, как дьявол. Язык не ворочается.

— Давай, давай — для коллектива, — стрельнул глазом Туз.

— Чего давать-то? Печаль одна. Прирожденного, можно сказать, разведчика в стрелки разжаловали. А за что? Смех один. Ну, уж коль начал — слушайте. — Сеня кашлянул, сделал, как подобает, небольшую паузу и начал: — В ту пору я служил в Цыгуловском Дацане. Выехали мы как-то на учения к Онону. Вызывает меня командир и говорит: «Вон в том лесочке должен обосноваться штаб «противника». Идите, говорит, товарищ Юртайкин, в тот лесок и послушайте, о чем толкует наш «противник». Ну, приказ есть приказ. Пошел я в лесок, замаскировался под пенек, сижу — жду. Наступает темная ночка. Слышу, машины фырчат, фарами шарят. Подкатили штабисты, палатки расставляют — прямо у меня под носом. Я, конечно, доволен: будет у меня добыча! И только навострил я уши воспринимать разведданные, представьте себе, подходит ко мне влюбленная парочка — должно быть, писарь штабной с телефонисткой. Подошли, вздыхают. Пенек мой, видно, им приглянулся. «Давай, говорит, милочка, посидим на этом пеньке». Милочка, будь она неладна, не возражает, садится! «Ну, думаю, Семен, попал ты, как муха в сметану!» Сели они, значит, на меня, окаянные, и давай любовь крутить. Им — удовольствие, а мне каково держать их двоих на своей хребтине? Пока они миловались, терпел я, как деревянный. Не срывать же боевое задание! Но тут ситуация резко меняется не в мою пользу. Над моим организмом нависла, можно сказать, смертельная опасность.