Петр Смычагин - Горячая купель

Но едва ли кто-нибудь его слышал. Все смешалось в дыму и через каких-нибудь десять минут кончилось.

Батов, всунувшись в эту сутолоку около подъезда и выхватив пистолет, метался от одной группы борющихся к другой, вертелся в этом кипящем котле, не находя себе дела. Ему казалось, что, выстрелив, он может убить или ранить кого-нибудь из своих, Батова сжигал стыд за свою беспомощность в то время, когда другие сражались.

Глаза щипало едким дымом, они слезились. Туманная пленка то наплывала волной, то соскальзывала с глаз, и тогда все виделось контрастно, как при фотовспышке. Яркие косые лучи солнца прошивали белесый дым, рассеивались в нем и обливали проникающим светом.

Вдруг Батов заметил, как к нему от парадных дверей бросился долговязый фашист с оскаленными зубами и дикими глазами. Схватив автомат за ствол, как палку, гитлеровец занес его высоко над головой Батова. Тот даже расслышал свист воздуха от падающего автомата. И верно, это было бы последним его восприятием, но Бобров успел отбить приклад, и он лишь скользнул по плечу. Батов увидел длинную жилистую шею гитлеровца, сплошь покрытую мелкими бугорками. В нее, в эту противную шею, повыше кадыка и выстрелил. И вдруг обнаружил, что бой окончен.

В этой необыкновенной, неожиданной тишине он почувствовал себя совершенно разбитым, больным, но вовсе не оттого, что ощущалась боль в плече. Нет. Словно что-то чистое, светлое вырвалось из души и безвозвратно исчезло. Он до боли прикусил губу и пошел к оврагу, где строилась рота.

У ручья лежали раненые. Возле них суетилась медсестра. В строю собрались все, кроме двух Чуплаковых и Кривко. Увидев Боброва, Батов подошел к нему, пожал руку, выдохнул:

— Спасибо!

— За что, товарищ младший лейтенант?

— За выручку.

— Да что вы! Сами этого долговязого стукнули, а мне — спасибо.

Он так и не понял: или Бобров излишне скромничает, или не заметил его состояния во время рукопашной схватки. А может быть, со стороны Батов и не казался таким растерянным?

Все эти догадки промелькнули в голове Батова, но он решил, что это — только начало, что все равно одолеет противную слабость.

— Где Чуплаковы и Кривко? — спросил Батов.

— Чуплаковы вон идут, — показал Бобров, — а Кривко опять куда-нибудь, черт, за... — и, не успев закончить, воскликнул: — Ох, да Боже-Мой-то, кажись, ранен!

Подошли Чуплаковы. Один из них — черный, закопченный — схватился руками за голову.

— Что с тобой, Боже-Мой? — спрашивали солдаты, окружив Чуплаковых.

— Где ты его нашел, Милый-Мой?

Батов улыбнулся, догадавшись, что Чуплаковых, оказывается, зовут не по фамилии и не по имени даже, а вот как: Боже-Мой да Милый-Мой.

А Боже-Мой, зажав уши, кричал на весь берег:

— Оглушило! Начисто оглушило!

— Да ведь я его там и взял, на подловке, на чердаке то есть. Лежит, будто мертвый. Ух, и напужался же я! — тараторил Милый-Мой.

...Когда ушел Батов, сообщив первому расчету о штабе на втором этаже, Боже-Мой предложил дерзкий план: пробраться на виллу и выкурить немцев изнутри. Чем? Об этом он тоже подумал. Неподалеку валялся снаряженный фаустпатрон. Боже-Мой оттащил его подальше в лес, чтобы не наделал беды при случайном взрыве, а теперь взял с собой. Проникнув на чердак через слуховое окно, Боже-Мой открыл западню, предупредил своих, чтобы побереглись, и запустил фаустпатрон на первый этаж.

— Почему оказался на чердаке? — спросил Батов у Чуплакова.

— Да за фрицем он гнался, за фрицем! — бойко, не моргнув, ответил Милый-Мой. — За верхнюю ступеньку запнулся да упал... А немец его эдакого-то чумазого испужался да как заорет — у этого и перепонки полопались.

Солдаты захохотали, а Чуплаковы чинно встали на свое место в строю. Батов заметил, что и Кривко уже пристроился в хвосте колонны. Стоит с напускным спокойствием, поправляя лямки своего вещмешка.

Лагерь спал. Примостясь в палатке с Седых и Грохотало, Батов долго ворочался. Наконец вылез к еле теплившемуся костру, подбросил сухих веток. Переобулся у огонька, посидел — скучно. Отправился по лагерю. За крайней к лесу палаткой заметил какое-то движение. Подошел.

Здесь сидел Кривко, неторопливо складывая в вещмешок разноцветное шелковое белье.

— Это зачем? — сурово спросил Батов.

— Не твое дело, младшой.

Батова возмутил этот тон, насмешка в голосе Кривко и его блатное обращение.

— Брось сейчас же!

— А ты что, жаловаться будешь на Кривко или сам отберешь?