Петр Смычагин - Горячая купель

Крик сразу умолк. На миг стало непривычно тихо. Молчали даже маленькие дети. В этой тишине были отчетливо слышны шаги старика по цементному полу. Он вышел на середину помещения, взъерошил редкие почти белые вьющиеся волосы, поправил маленькие очки и, тряхнув бородкой, обвел взглядом притихших людей.

Наверху снова послышалась перестрелка.

— Господа! — сказал старик высоким пронзительным голосом с заметным польским акцентом. — Господа! Люди! Немцы! — привычным движением поправил очки и уже мягче продолжал: — Настал час испытать то, что перенесли русские женщины и дети на своей земле...

— Что случилось с ребенком? — перебил Аугуст Бенке.

— Он мертв, — ответил старик. — В испуге она сильно прижала его, и ребенок, видимо, задохнулся... Дело не только в этом ребенке: нас всех ожидает не лучшая участь. Волею бога мы испытываем теперь то же самое, что перенесли русские в своих домах.

— Нет, еще не то! — снова перебил Бенке. В порту он слышал много рассказов бывалых солдат и знал больше, чем писали в газетах.

— Это не имеет значения, — сердито покосился на него старик. — Я предлагаю... Кто хочет остаться живым... Я предлагаю поднять белый флаг и пойти на ту сторону.

— К коммунистам?! — завопил от дверей толстый мужчина, хозяин радиоприемника. — Вы провокатор! Вы поляк, да?

— Не имеет значения... — смешался старик, в его голосе зазвучали самые высокие ноты. — То есть я хочу сказать, что у нас иного выхода нет. Здесь, в этом подвале, мы задохнемся или будем перебиты раньше, чем город возьмут так называемые коммунисты...

— Ты веришь, что они его возьмут? Тебе хочется умереть на улице, а не в этом подвале?! — покраснев, сердито заговорил лысый. — Я не позволю провокатору разводить коммунистическую пропаганду!

— А мы все-таки пойдем! — вспылил старик, быстро отошел в свой угол, выдернул из детской коляски алюминиевую дугу, на которой болталась привязанная на ленточке погремушка, сорвал ленту и стал разгибать дугу, делая из нее прямой стержень.

Хозяин радиоприемника метнул ненавидящий взгляд на старика, короткой рукой нервно погладил большую, пылающую краснотой лысину, громко, чтобы все слышали, заявил:

— Я сейчас же сообщу офицерам наверху, чтобы убрали от нас этого коммунистического провокатора.

— А мы сейчас же отправим тебя на тот свет! — крикнул от противоположной стены Аугуст Бенке.

Толстяк промолчал, однако двинуться с места не решился, потому что угроза чувствовалась не только в словах Бенке, но и в осуждающих взглядах многих людей.

— Всем приготовить белые флаги! — приказал из своего угла старик. — Простыни, скатерти, занавески — все сгодится!

Народ зашевелился, заплакали женщины, дети. Одни целовались, прощаясь, может быть, навсегда, другие ругались, третьи спорили, четвертые плакали. И все это гудело, возилось, возмущалось, трепетало от страха. В этой возне и сутолоке, когда каждый был занят только собой или своими близкими, лысый толстяк незаметно юркнул в дверь и скрылся на лестнице.

Аугуст Бенке развязал узел, дернул за угол белую испачканную скатерть — на пол посыпались чайные ложечки, коробка с таблетками, спринцовка. Градусник отлетел и разбился о стену.

— Значит, мы идем, Аугуст? — спросила жена. — К коммунистам?

— Вы как хотите, а я не пойду, — заявила Берта и села на узел, лежавший у самой стены. — Никуда не пойду!

— Берта! Берта! — запричитала мать. — Пусть лучше мы вместе умрем. А может, нас не убьют. Ведь ты сама говорила, что они — такие же люди.

— Пусть остается, — сердито сказал Аугуст. — Она не маленькая. Как хочет. Здесь или там — все равно тебе придется узнать, сколько стоят твои посылки от Зангеля...

— Отец! Не тронь память Курта!

— Отец тут ни при чем, — зло отчеканил Аугуст, ощетинив короткие усы. — За дела твоего мужа и его нацистских друзей нам всем теперь приходится расплачиваться.

Берта, закусив губу, тихонько заплакала.

Седой старик, привязав углами простыню к выпрямленной ручке детской коляски, пробивался сквозь толчею. За ним поднимались люди и устремлялись к выходу. Не дойдя до двери, старик обернулся, вгляделся в мрачный угол, откуда ушел, загасив свою плошку.

— Матери! Жены! — крикнул он в толпу. — Помните эти скорбные дни! А те, кто останется в живых, пусть никогда больше не отпускают своих сыновей и мужей на восток. Там — русские!

Слышать его могли только те, кто стоял рядом. Задние нажимали. Старик повернулся и двинулся к выходу.