Сергей Михеенков - Из штрафников в гвардейцы. Искупившие кровью

Пулеметы снимать было нельзя. Это — конец. Наблюдатели докладывали, что немецкие гранатометчики уже несколько раз пытались подползти на расстояние броска, и несколько штоковых гранат упало в непосредственной близости, перед самыми окопами. Значит, готовятся атаковать. Снимая людей для броска вправо, он оставлял пулеметчиков без какого-либо прикрытия. При этом ставил им задачу: прикрывать, обеспечивать их атаку на побережную траншею. Чем это могло грозить, он хорошо понимал. Пулеметчики, провожая обреченными взглядами стрелков, покидавших окрестные ячейки, прощались с ними, делились последним табачком и говорили короткие последние слова. Надежда была на то, что атака немецкой траншеи пройдет успешно и что третий батальон, усиленный резервами, которые смогли наскрести в полку, вырвется с косы и прихлынет всем своим спасительным потоком в овраг, и здесь вновь оживут опустевшие окопы и их крошечный плацдарм обретет новую силу и станет неприступным.

— Ребята! Слушай мою команду! — Нелюбин приподнялся на колене, взмахнул над головой автоматом. — Всем проверить оружие! Сейчас поднимемся и молча, бегом что есть сил — к немецкой траншее! Атакуем двумя группами! Первую веду я! Направление — на завал в траншее. Вторую ведет лейтенант Первушин! Направление — развалины риги и дерево. Пошли, ребятушки! — И он вскочил на ноги и пружинисто, как когда-то в детстве, играя в лапту, побежал в сторону немецкой траншеи. Он знал, что сейчас все решала быстрота.

Ни о чем не жалел, оглядываясь то на пунктир немецкой траншеи, уходящей вправо, куда вел своих людей лейтенант Первушин, то на бойцов, бегущих рядом. Ни на кого и ни на что не серчал. Ни на комбата Лавренова, ни на его приказ. Раз и навсегда затвердил в своем личном внутреннем уставе Кондратий Герасимович Нелюбин: здесь, на войне, все держится на приказе. Одни отдают и обеспечивают, как могут, его выполнение. Кто огневой поддержкой, кто внезапностью действий, кто воинской хитростью и смекалкой, кто опытом и командирскими навыками. А кто нахрапистостью, угрозами и матерной бранью, после которой, даже перед смертью, не хочется смотреть человеку в глаза. Другие этот приказ обязаны исполнять.

Вот он теперь и исполнял приказ. И был спокоен. Даже шрамы на груди не чесались и ключица унялась.

Письмо для лейтенанта Воронцова лежало за голенищем. Нелюбину казалось, что он его постоянно чувствует, и это не то чтобы действительно придавало сил и смелости, но все же имело некое особое значение. Иногда даже казалось, что Воронцов находится рядом, продвигается в нескольких шагах параллельным маршрутом, и он-то не заляжет на этом проклятом пустыре, исклеванном, изъязвленном разнокалиберными воронками от мин, бомб и снарядов. А что обижаться на капитана Лавренова? Он человек штабной, окопа особо не нюхал. Глубже землянки в землю не закапывался. Да и ту, под надежным тройным накатником, отрывал не сам. Разве что следил, чтобы солдаты, назначенные им же самим из рот, все устраивали как надо. Да теребил в руках ивовый прутик.

В последний раз, когда немец остановил их полк контратакой при поддержке танков и тяжелых полевых гаубиц калибра 150 мм, они уткнулись в овражистую местность и начали спешно зарываться с землю. Вот тогда-то комбат-3, только что прибывший в батальон, и проявил свой характер. Седьмая окапывалась по склону пологой горы фронтом на юго-запад, имея по флангам Шестую роту второго батальона и девятую — своего, третьего. Торопились, потому что впереди гремело и пришли тревожные вести, что там, за лесом, противник добивает роту или батальон, каким-то образом приблудивший на их маршрут из соседней дивизии. Солдаты обливались потом. Сняв гимнастерки, они остервенело долбили саперными лопатами каменистую землю склона, высохшего за лето до гранитной крепости. И тут в расположении роты появился новый комбат. Поигрывая ивовым прутиком, он распорядился одному из отделений вместе с сержантом срочно переместиться на полкилометра в глубину и приступить к обустройству НП батальона. Нелюбин стоял в своей ячейке с лопатой в руках и растерянно смотрел на происходящее. Солдаты мигом все поняли. И кто-то, в спину Лавренову, когда тот уже уходил в тыл, сказал: «Далеко, комбат, свой КаПэ строишь!» Капитан не оглянулся. Сделал вид, что не услышал солдатского окрика. Потом, однажды после очередной накачки, комбат, как бы между прочим, попенял Нелюбину: «Ты своим борзым языки-то придави. Вольница… Махновщина… И куда у тебя замполит смотрит?»