Сергей Михеенков - Из штрафников в гвардейцы. Искупившие кровью

Вот что его настораживало в Радовском. Дистанция, которую тот всегда, быть может, даже неосознанно, держал перед собой и человеком, происходившим не из той благородной среды, которая произвела на свет и воспитала господина Радовского. Все-таки он был и оставался вражиной, как сказал бы Кудряшов. Белая кость, голубая кровь. Вот вроде и добрый человек, и судьба его потаскала по нелегким дорогам. И служит всю жизнь. И солдатской кашей не брезгует. А все равно родинки не смыть… С обидой живет. И с претензией. С тем, видать, на родину и вернулся. Родительский дом да имение, да земли, да все, что на них есть… Немцы пришли за нашими десятинами. А эти — вроде как за своими.

— Да я ведь, господин Радовский, тоже на рогожке родился. Так что и у нас с вами привилегии — разные.

— Прости, Курсант. Не о том сейчас надобно. Я знаю. Прости. Это так. Старые обиды. Несостоятельные и бессмысленные. В них нет сути, ушла. Исчезла. Осталось одно. И у меня, и у тебя.

— Что? — вопросительно посмотрел на Радовского Воронцов.

— Россия.

Они некоторое время молчали. Радовский шевельнулся первым.

— Я говорю это без пафоса. Думаю, что ты меня понимаешь. А ты, я вижу, устал. Только не совсем понимаю.

— Прибыл на отдых и лечение, а тут…

— Тебе надоело носить оружие. Это пройдет. Но бывает на свете иная усталость. Как сказал поэт, и трудно дышать, и больно жить…

— Нет, я этого не ощущаю. А вы…

— А я должен подумать об Ане и Алеше.

— Вы хотите начать новую жизнь?

Неожиданный вопрос Воронцова застал Радовского не то чтобы врасплох, нет, Георгий Алексеевич даже не вздрогнул, услышав то, о чем в последнее время постоянно думал. Но первое слово в ответ он произнес не сразу. Кто он здесь? Радовский Георгий Алексеевич, родившийся в конце прошлого века в родовом имении неподалеку отсюда? Он, пришедший сюда два года назад, — кто? Офицер двух армий, так и не ставший русским солдатом. Он, заблудившийся в поисках отчизны и теперь пытающийся обрести ее рядом с любимой женщиной и сыном на берегу тихого лесного озера. Он, дезертир или беглец, что, по своей сути, одно и то же. Разрушающий будет раздавлен, опрокинут обломками плит, и, Всевидящим Богом оставлен, он о муке своей возопит… Начать новую жизнь. Как это странно звучит. С какой пленительной жутью! Начать новую жизнь… Мне? Заглянувшему в преисподнюю? Созидающий башню сорвется, будет страшен стремительный лет, и на дне мирового колодца он безумье свое проклянет… Нет, об этом он сейчас говорить не готов. Даже с тем, кто может его понять как никто другой. И Радовский спросил Воронцова:

— Ты воевал в штрафной роте?

— Да.

— Командиром взвода? Роты?

— И солдатом, и командиром взвода.

— Как ты думаешь, — спросил вдруг Радовский, — если я приду с повинной, меня зачислят в штрафную роту? Хотя бы солдатом. Дадут винтовку и возможность искупить кровью мою вину перед родиной?

— А у вас перед родиной есть вина?

— У меня есть долг. Я понимаю, это звучит высокопарно. Но все же — долг. Притом, что слово «родина» мы, возможно, наполняем разным смыслом. Но это же не мешает нам спокойно смотреть друг другу в глаза и понимать. А твой недуг, Курсант, скоро пройдет. Каждому — свое, как говорят немцы. Только усталый достоин молиться богам, только влюбленный — ступать по весенним лугам! Сейчас ты ступаешь по тем самым весенним… Хотя, возможно, не вполне это ощущаешь. И хотя кругом — осень. — И, не отрываясь от сияющего оконца, куда все еще косо заглядывало солнце, озаряя бронзовый присад и почерневший от времени оконный переплет, вздохнул: — Какая прекрасная нынче осень! В такое время бродить бы по пустынному лесу рядом с человеком, которого любишь. При этом зная, что твои чувства взаимны.

Воронцов ничего не ответил. Он снова воспринял слова Радовского двояко: либо господин майор слишком откровенен, до сентиментальности, либо действительно ведет игру с дальним прицелом.

Радовский тут же почувствовал настроение Воронцова и сказал:

— Значит, Аня с Алешей там, в Прудках, вполне устроены и в безопасности?

— Да. Поживут пока у Бороницыных.

Эта фамилия, которую Воронцов произносил уже не единожды, что-то напоминала из давно минувшего, забытого. То ли солдат, еще той, русской армии, то ли прапорщик… То ли Августовский лес, то ли позже, на Дону…

— Надо брать Кличеню. — Воронцов отпил из алюминиевой солдатской кружки глоток уже остывшего чая. Настой из каких-то неведомых трав вязал рот. — Во-первых, это можно сделать без особых сложностей. Перехватим его в лесу, на дороге, когда он в очередной раз пойдет в Андреенки. Группа Юнкерна, таким образом, уменьшится еще на одного человека. Во-вторых, зная пароль, мы можем почти беспрепятственно войти в их лагерь. Если мы даже завяжем перестрелку, они сочтут нас за отряд Смерша и, скорее всего, постараются тут же уйти. Принимать бой в их обстоятельствах нет никакого смысла.