Михаило Лалич - Избранное

— Зачем им приезжать, коли вас и без них хватает?

— Может, все еще переменится.

— Как же, по-твоему, я их найду?

— Из Скадара они.

— Уж не думаешь ли, что меня гонят на прогулку по Скадару?

— А вдруг будут в охране? Тут в разговор вступила Стания.

— Пришлет тебе Стефан и табаку и бумаги, — обещает она вместо меня. — Может, еще чего хочешь? Ну, арбузов там, тыквы иль инжиру?.. Пошлет он тебе, пошлет, как ты слал, пока он в тюрьме сидел! Ты ему передал хоть яблоко или грушу?.. А может, грецкий орех или хоть лесной?.. Тебе и в голову не приходило, что он в чем-нибудь нуждался… Как тебе не стыдно! Все вы родня, кумовья да свояки, а вот помолиться за нас, спросить, каково нам тут, нет вас… Только и заботитесь о своем брюхе!.. Видит бог, в тягость вам такое родство, и совесть у вас черна, ничем ее не отмыть!..

Чоро глаза вытаращил, глядит на нее, вздрагивает от каждого слова, будто его по ушам стегают, а я смотрю и блаженствую — знаю, не изменить его, хоть день и ночь напролет выговаривай, но все же пусть разок послушает, каков он, что собой представляет.

Перевалили мы Чакор, скатились вниз по берегу Руговы и, опередив сумерки, прибыли в Печь. Мечети стоят там, где и стояли, но прежней Печи нет, уже не пахнет чевапчичами [58] Чевапчичи — национальное мясное блюдо. и сдобами, нагрянул лютый змей и все подмел. Остались узкие кривые улочки. Грузовику по ним не проехать, поэтому нас высадили и повели в тюрьму на ночлег. Вдоль улицы печанки открывают окна, слышно, как говорят:

— Наших давеча туда же согнали, там встретитесь…

Кое-где приоткрываются калитки: кто хочет бежать, пусть видит, что не заперто. И не трудно было бы уйти, поскольку солдаты находились только впереди и сзади нас, однако никто даже не пытался. Арестованные привыкают шагать друг за другом, как гуси, нужно еще сломить себя, чтобы повернуть в сторону, на свободу. Мешало нам и другое: братья Лабовичи не могут сестру оставить, а среди коматинцев двое больных, один раненый, верхнедеревенские не знают здешних мест, боятся рискованной переправы через Ругову, Софтич не хочет оставить товарищей. Я, казалось бы связанный меньше других, сам спутал себя по рукам и ногам: приспичило мне еще раз увидеть Скадар на Бонне, взглянуть, что там стало с могилами черногорцев у Цыганских ручьев. Уже вообразил, что итальянцы будут не слишком строго охранять заключенных, станут небрежными, когда оставят нас на чужбине, где нам не на кого опереться. Сбегу, думал я, вот только приведу мысли в порядок и убегу, а по пути сверну на знакомые тропы у подножия Барданьола, посмотрю, стала ли плодородней земля, обильно удобренная кровью, турецкой и нашей…

Каждому дали по половнику теплой соленой бурды кишки промыть, чтобы стало еще голоднее, вывели из Шеремет-башни, в которой ночевали, и повели через город, но уже другими улицами. Было в этом нечто вроде бахвальства: пусть голодранцы Печи видят, какая сила они, итальянцы, гонят рабов-черногорцев, куда им вздумается и как в голову взбредет… Наконец парад окончен — мы поднялись в кузов, чтобы переболтать в животах съеденную пустую похлебку; прибыли в Джаковицу, и затеплилась у нас надежда получить обед хоть здесь. Но где там, опоздали, поэтому продолжили путь до Призрена. Говорят «Призрен», а посмотришь — десяток фонарей, развешанных вокруг тюрьмы, чтобы видно было, если кто попытается бежать. Мы и тут опоздали — нет супа, нет хлеба, — говорят нонче ньенте — ничего нет, и это были первые итальянские слова, которые я запомнил и никогда уже не забуду.

Утром смилостивились: дали каждому по два половника похлебки и по куску хлеба, отчего животы только сильнее подвело. Молчат коммунисты, молчит интеллигенция, знают, они во всем виноваты, зато не молчат верхнедеревенские, клянут книги, школы, учителей, все на свете, думают, не будь их, не было бы ни восстания, ни пожаров, ни лагерей, жили бы мирно при своих детишках да при дверных замках. Стания отвечает им, однако и она притомилась, начала сдавать. Прибыл грузовик, завезли нас в горы — оказалось, что мы уже в Албании. Смотрю — и ничего не понимаю. Снег белый, как у нас, их величества горы так же уставились в небо, вороны вроде наших, не заметно, что мы в другой стране. Уверились в этом, лишь когда увидели людей в маленьком городишке Пуке, где наш шофер остановился чинить колесо.

Нам разрешили сойти с машины справить нужду, купить, что удастся, коли есть деньги. Смотрю на домишки, на бедняков, совсем как наши. Дети — такие же, слоняются вокруг, норовя что-нибудь стянуть. Женщин не видно, мужчины насуплены, судя по всему, ненавидят нас, хотя итальянцы тоже не в чести. Смотрим одни на других — три народа, три языка, живем сами по себе, лишь время у всех общее, остальное же разделено стеной в сотню лет, а может, и больше… Подошли еще грузовики, притормозили. Из кабин вылезают люди, притоптывают, разминают затекшие ноги. Мое внимание привлек один из приехавших, похожий на Првоша Маговича. Я готов был поклясться, что узнал его, хотя понимал: это не мог быть он. Наши старейшины избрали, а итальянцы утвердили Првоша в должности какого-то председателя или начальника, значит, нет у него ни времени, ни надобности разъезжать по Албании. Этот Првош, двойник нашего, все у него позаимствовал: и рост, и фигуру, и румянец, даже обеспокоенность на лице, выражение такое, будто, того гляди, расплачется. И плакал, говорят, когда выбирали, заклинал старейшин: «Зачем, братья Расоевичи, что я вам плохого сделал, зачем вынуждаете свое доброе имя топтать?»