Михаило Лалич - Избранное

Слезы ему не помогли: они выручают лишь детей и женщин, да и то не в военное время. Избрали его, утвердили, наверное, успел привыкнуть к власти, иначе говоря, к взяткам и поклонам, где уж ему колесить по чужой земле. Этот случайный путник наверняка кто-нибудь другой, похожий на Првоша чуть больше привычного. Не чуть, а вылитый Првош, словно его близнец, о существовании которого он сам не подозревает. Ему, настоящему, и в голову не придет походить на человека, заброшенного в Пуку. Я же в данном случае играю роль странного зеркала, хранящего в памяти все, что всколыхнулось в прошлом и что связывает это прошлое с человеком, который стоит здесь, на улице. Никто другой не помышляет посредничать между ними, сообщить одному о существовании другого… Мурашки побежали по коже от этих мыслей. И без того зябко, а тут еще страх берет, видно, стал я наяву бредить, глазам своим не верю, да и как верить-то?.. Спрашиваю Николу Лабовича:

— Напоминает тебе кого-нибудь вон тот, в шляпе, у корчмы?

Никола посмотрел, задумался:

— Откуда он взялся?

— Вроде едет куда-то, но раньше среди нас его не было.

— Что он здесь делает?

— Давай спросим?

— Спросим, а потом что, ругаться с ним?.. Пусть идет с богом!

— Ругаться не придется, начальником его сделали насильно. Говорят, отбивался и руками и ногами.

— Слышал, были и слезы, но теперь он их человек, и ничего не поделаешь. Пусть не думает, будто мы нуждаемся в его помощи.

Шофер где-то запропастился — такие везде устраиваются, что-нибудь скупают или перепродают. Часть охраны разбрелась кто куда, не боятся, что сбежим, для нас тут все двери закрыты на запоры и засовы. Ожидание затянулось и порядком надоело. Из какой-то лавки выбросили пустой ящик, я присел на него, чтобы дать ногам отдых. Вскоре подошла Стания, примостилась рядом. Ноги, говорит, отказывают, и удивляется, с чего бы это?.. От чего другого, если не от голода, однако не говорю ей, сама поймет. Краешек солнца выглянул из облаков и уставился на меня, так что глаза пришлось закрыть. Сижу, слушаю, как слоняются вокруг люди, свои и чужие, жду, когда хозяин лавки прогонит с ящика, и вдруг чувствую, остановился кто-то передо мной, смотрит. Поднял я взгляд — Првош, стоит удивленный, что не ошибся, увидел меня там, где меньше всего ожидал встретить.

— Стефан, бедолага, — говорит, — куда это тебя несет?

— Спроси тех, кто меня охраняет, — говорю, — они лучше знают… Я не по своей воле иду, а вот ты как здесь оказался?

Еду, говорит, из Цетинья, а направляюсь через Скадар в Андриевицу. Просил у губернатора помощи для голодающих. Если не помогут, мертвых будет не перечесть, сперва у беженцев, а там и среди остальных мор начнется. Обещали, но, сам знаешь, итальянские обещания гроша ломаного не стоят…

— Что это за новая мода? — спрашивает Станин. — Ездить из Цетинья через Скадар?.. Раньше такого не бывало. Разве нет пути покороче?

— Короче нет, партизаны перерезали…

— Помоги им бог!.. Хоть бы и этот перерезали, — так и норовит поддеть Станин.

Првош не хочет ссориться, пожимает плечами, спрашивает меня:

— Стефан, вы, наверно, голодные?

— Нет, сыты мы, да еще как, слышали ведь, что тебе там наобещали, — и не встаю с ящика. Кажется, стоит мне встать — сразу увидит, как я голоден.

— Вот горемыки! — говорит Првош.

Чудеса да и только — нашелся человек, который нас пожалел! Однако Стания жалости не выносит, взвилась, будто ей на мозоль наступили:

— Как сказать, горемыки мы или нет, но вот те, по чьей воле мы здесь очутились, будут горемыками, да еще какими!

— Я тоже так думаю, — соглашается Првош.

Переглянулись мы со Станией, уж не насмехается ли он над нами?.. Не похоже: на лице — ни тени издевки, стоит спокойно, лицо окаменело, словно вот-вот начнет оплакивать и тех, и нас.

— Если бы так думал, ты сейчас был бы с нами, а не с ними!

Я взглянул на нее: «Ну и Станин!»

— Неужто неправду сказала? Глянь, как у него шея покраснела!

— Погоди, Станин, не даешь по-людски слова молвить, — вставляю я.

— А я и не хочу с ним по-людски, с прихлебателем швабским!.. Хорошо им, лопают вволю, погляди, у него на шее жиру — свору собак прокормишь! А ты не встревай! — продолжает она. — Тоже мне адвокат нашелся! Повадились наши господа у кормушки топтаться, разве не так? Вот и он туда же — никто его не гнал в старейшины, мог бы дома сидеть да помалкивать…

Првош какое-то время молчал, раздумывал, стоит ли отвечать этой изнуренной голодом женщине. Наконец заговорил: он был вынужден согласиться, чтобы отплатить Расоевичам, принявшим как своих его родню — Маговичей из Рована и столько времени живших с ним по-братски, в мире и согласии. Вместе держали оборону, воевали, за это согласие пролили кровь, но вот пришла пора пожертвовать добрым именем, выбор пал на него, ему и приходится платить…