Михаило Лалич - Избранное

Протиснулся боком, забрался в свое укрытие и заглянул в посудину. Ему показалось, чей-то глаз мягко, улыбчиво уставился на него желтыми ломтиками жареной картошки. Есть даже мелко нарезанное мясо, вначале нужно его обезопасить от погони. У Гаго потекли слюнки, возле ушей защелкало от слишком больших порций, заталкиваемых в рот, и он едва управлялся с ними. Жевать времени нет, ему казалось, что котелка хватились, слышен топот со стороны бараков. Пусть бегут, ему некогда думать об этом!.. Поняли, что он в нужнике, кинулись сюда. Теперь могут топать, поздно, мяса уже не осталось ни ломтика. Нет мяса, как и не бывало, всего пара кусочков да немного шкварок, ну а картошка-то, просто пальчики оближешь! Такой картошки, что поглаживает горло и сама проскальзывает внутрь, даже мать не умела готовить… Что-то беготни много, а до сих пор не явились — видно, хотят напугать его топотом. Кажется, вернулись, но стоит ему перестать жевать, прислушаться — и они затаиваются, даже голосов не слышно. Когда поймут, что он не там, где его ищут, и когда догадаются открыть пошире третью дверь, он уже опорожнит полкотелка и зашвырнет его в дерьмо, пускай ищут.

Он задыхался, давился, челюсти за ушами ломило, однако он не обращал на это внимания, набивал рот, мял, перемалывал, глотал. От напряжения выступили слезы, он утер их рукавом и продолжал есть. Дно все ближе, а погони пока нет. Наверняка решают, какой смерти его предать, когда выйдет отсюда. Пускай делают что хотят, неважно, эта картошка слаще сахара и прекрасней сумерек над Никшичем, когда вспыхивали золотом буквы… Черными от грязи ногтями выскреб дно, чтобы ничего не пропало даром. Бросил котелок в вонючую темноту под досками. Вытер руки подолом гимнастерки, дабы снять с себя всякие подозрения, подвернул ее на животе и вышел. Удивился, когда не увидел вокруг ни души. Никто не кричал, и только из Малого барака доносилась ругань, а перед окном собирались люди из других бараков. За ними подходили все новые и новые: если не перепадет ничего из еды, то хоть поглазеют, будет о чем посудачить… Подошел и он, прислушался: обвиняют друг друга, поминают и бога и мать, оправдываются, клянутся солдатской и офицерской честью, что они эту картошку даже не видели. Из окна высунулся Рашо Шкембо и ощерился:

— Вы что тут собрались? Чего не видали?

— Как вы ругаетесь.

— Если сейчас же не разойдетесь, позову итальянцев! А ну катитесь отсюда, коммунисты несчастные! И подальше, пока вас не загнали в Италию!

Карабинер сжалился — не тот, что ударил меня, а другой, помоложе, — помог спуститься вниз по лестнице в подвал под почтой, где наши мудрые власти еще до войны устроили тюрьму. Пол бетонный, на бетоне — почерневшая от влаги солома, а из соломы торчат где оторванная заплата, где шерстяной носок — по всему видно, приводили в эти хоромы одну голытьбу. Холодно, воняет нечистотами и гнилью. В камерах пусто, двери открыты, поэтому разрешили выбрать, какая мне по душе, не опасаясь, что достанется хорошая, поскольку в этом заведении таковой не было. Кто-то кашлянул, кашель раскатился в пустоте эхом, я — прямиком на звук. В углу соседней камеры, на охапке соломы, укрывшись домотканым одеялом, лежал старец. Я спросил:

— Неужто, кроме тебя, тут никого нет?

— Было бы лучше, если б и меня не было, — ответил он.

— Где остальные?

— Угнали, кого в Албанию, кого за море, в Италию.

— А тебя почему оставили?

— На развод, — усмехнулся он.

Голос показался мне знакомым, я пригляделся: ну да, это Зечевич, по имени Милян или что-то вроде того, из Виницкой, лет ему, должно быть, около восьмидесяти. Помню, был у него сын-офицер, работящее семейство, с полсотни овец, что еще нужно от жизни, потому, случалось, и нос задирал, причисляя себя к людям состоятельным. Как это могло произойти, чем и кому он помешал и оказался здесь?.. Натянул до самого подбородка одеяло, а в нем мириады вшей, кишмя кишат. Я держусь от этих тварей подальше, хоть и понимаю, что напрасно, холод заполонил меня, пробрал до самых костей, дрожу как осиновый лист, видно, придется лечь старику под бочок, иначе к утру окоченею. Спросил его:

— Неужто и тебя сочли коммунистом?

— Не коммунистом, а кое-кем поопаснее.

— Да разве есть в этом мире что-нибудь опаснее?

— Есть, есть, — говорит он бесцветным старческим голосом и не торопится объяснять.

Наконец снизошел, рассказал: был у него сын — капитан королевской гвардии, высокий, плечистый, но стать не помогла — взяли его в плен и угнали в Германию. Еще до войны, решив жениться, капитан, по господскому обычаю, пригласил в кумовья своего начальника, генерала армии Драшича. На той свадьбе старик Милян и познакомился с генералом, даже поговорил с ним. Высоко они взлетели, но уже тогда он чувствовал, что не кончится это добром. Весной, когда кум Драшич со штабом армии отступал к Печи, завернул по пути в Виницкую, к Миляну. Встретили его как нельзя лучше: напекли, нажарили всего, ракию, сыры, вина на стол выставили, пива купили в Беране, пригласили людей образованных, уважаемых разделить с ним трапезу. Позавидовала и родня и не родня чести, оказанной его дому в тяжкое время. Кто-то из тех, кого обошли приглашением или просто из повадившихся наушничать, донес итальянцам, будто Драшич в тот свой приезд оставил у Миляна армейскую казну: деньги, золото, и будто Милян все это в доме либо возле дома закопал…