Николай Логинов - Что было, то было (повести, рассказы)

Звонкая палочка Василия Васильевича на этом месте оборвала песню.

— Басы! — раздраженно кинул он. — Разве вы не чувствуете, что кто-то врет?.. Повторим…

Врал, наверно, я, заслушавшись голосом Нины. Да и вообще, какой я бас? Кто это придумал поставить меня в басовую партию? У меня и теперь не бас, а так какой-то неопределенный голосишко, смахивающий на тенорок.

Мы повторяли. Дошли до того места, где пришлось оборвать. Сошло. Продолжали дальше:

Ничего не скажешь, сильная песня. Особенно последние две строчки, просто-таки пророческие:

«Красное знамя» исполняли мы у себя на праздничном концерте, в городском клубе «Труд и отдых», у водников затона. Хорошо встречали нас всюду…

Обо всем этом думал я на самом переднем крае Калининского фронта, где никого не было ближе нас к врагу, лишь одно красное знамя над старым сараем. А над сараем ли? Ведь в песне-то — над миром реет!..

На этот раз сбили его гитлеровцы рано. Из миномета. Когда появился с термосом Иван Куличков, флага не было.

— Уже?! — не поздоровавшись, уставился он взглядом в сторону речки.

— Позже бы еще пришел… — вяло ответил Ермолаев.

— Сволочи, — мрачно произнес Куличков. — Ничего, завтра снова будет! — уверенно выпалил он. — Не из таких, чтобы струсить!..

Мы было подумали: известен нашему Куличку тот герой. Нет, оказывается, ни он, ни кто другой в батальоне не знал, что это за смельчак.

А флаг, верно, утром опять появился, только вроде бы больше, ярче прежнего, и древко выше. А посредине — в бинокль хорошо видно — серп и молот белеют!

Ликовали мы весь день. Весь день нервничали немцы.

— Этот не сбить! — авторитетно заявил появившийся с термосом Куличков. Вместе с нами он во все глаза глядел на кумачовое пламя у речки.

Степа Ермолаев мечтательно произнес:

— Кабы на железном стержне…

— А может, и на железном. Нам отсюдова не видать, — заметил в ответ Куличков.

«Уж не ты ли это, милый Куличок, устроил?» — вдруг подумал я. Но, взглянув на нашего щупленького повара, усомнился.

В следующую ночь на передовой нас сменил взвод из другого батальона. А потом и весь наш батальон отвели на отдых. Я не знаю, было ли у истории с флагом продолжение. Да для нас это уже не имело значения. И мы не узнали, кто из наших поднимал кумачовый стяг над сараем. Важно другое: я уверен, что мои однополчане, оставшиеся в живых, вряд ли забыли тот гордый, непокорный красный флаг. Не могли забыть! Как волнующая песня, был он для всех нас.

1960

Он сидел на гауптвахте вторые сутки и уже успел многое передумать. То бранил себя за дурной норов, из-за которого не раз попадал в немилость, бранил не жалеючи, словно постороннего. То представлял себя наедине с командиром подводной лодки: раскрывал перед ним душу, давал слово комсомольца никогда больше не оступаться. Выходило это убедительно и жалостливо. Капитан-лейтенант, растрогавшись, прощал все прежние грехи, говорил, что верит — будет матрос Ермолин настоящим человеком. В эти минуты лицо Ермолина становилось умильным, глаза улыбчивыми.

Но стоило вернуться к действительности, как снова настроение портилось. Ведь так дико все вышло! Не совладал с собой, ершился перед старшиной, будто маленький: «Почему все я?.. Не буду!.. Не хочу!» Капитан-лейтенант, конечно, вправе был осерчать. На этот раз он ни о чем не расспрашивал, не укорял, слова были резкими: — Трое суток ареста! Хватит, понянчились!.. Ермолин смотрел себе под ноги, но чувствовал колючий взгляд командира. Даже сейчас, на гауптвахте, вернулось к нему это неприятное ощущение. Чтобы избавиться от него, он начал шагать из угла в угол.

И верно — думы сменились. Он попытался представить, чем занята команда лодки, как обходятся без него, трюмного машиниста Ермолина. Хотелось увидеть грустные, задумчивые лица, услышать сочувственные слова, но, казалось, все были до обидного веселы, увлечены работой, никому не было до него дела.

«Хорошо бы оказаться сейчас дома, в Сосновке», — подумал он, и в памяти всплыла картина проводов.

… Рядом идет мать. Она говорит неторопливо, ласково:

— А ты не тоскуй, Саня. Послужишь с годик — на побывку командир отпустит. А то и я наведаюсь.

Он стыдится материнской нежности — сзади идут друзья и, наверно, слышат, как уговаривает его мать, хотя он и не думает печалиться. Наоборот, сердце полнится какой-то большой незнакомой радостью. Он едет на флот, будет военным моряком!..