Игорь Лощилов - Отчаянный корпус

— Разве в сих истинах есть какая-либо крамола?

— Крамола не в самих истинах, а в том, что лежит за ними. Иезуиты признают власть только папы и своих орденских начальников, им они отдают всю преданность, зато допускают неповиновение земной юдоли. Они хотят возбудить постепенное народное презрение к своим законным монархам, от древности до посейчасного времени. Для того поощряют охоту кадет к писанию злобных пиес. Может быть, напомните мне имена известных сочинителей?

— Сумароков, Херасков, Княжнин, Веревкин, Николаев…

— Не странно ли, что все это ваши кадеты?

— Кроме Николева. Он слепец и к службе не пригоден.

— Сей выкормыш княгини Дашковой из того же помета. Вы вчера с пылом читали его призыв: не надо-де полную власть отдавать царям. Тому же учат иезуиты. А что пишет Княжнин? — Шешковский достал книгу и открыл на закладке. — «Так есть на свете власть превыше и царей, от коей и в венце не избежит злодей!» Все к одному.

— Но при чем тут граф Ангальт? Он престолу верный слуга и нас тому же учит. Загляните в его книжицу: «Без царя — земля вдова», «Воля царская — закон», «Не судима воля царская». А если есть на земле неправда, то она не от царя, но от его слуг проистекает: «Не царь грешит, а думцы наводят».

Шешковский радостно поддержал:

— «Царь гладит, бояре скребут» — была и такая заповедь. Или нет?

Нащокин сразу осекся — старику о всех корпусных делах ведомо. Была одно время на говорящей стене и такая надпись, пока один из озорников ночью не стер букву «л» во втором слове. Вышло хоть и смешно, но очень неприлично. Ангальт учредил дознание и вскоре отыскал виновника, но делу хода не дал, просто убрал надпись и более о ней не напоминал.

— Что же вы замолчали, сударь мой? — вкрадчиво спросил Шешковский. — Разве при благонамеренном воспитании могут такие мысли исторгнуться? А ежели исторглись, можно ли их покрывать? К счастию, мы сих пагубных ласкателей теперь выведем на солнышко и тем их приспешников остережем. С вашей помощью…

— Позвольте, какая помощь? — вскричал уязвленный Нащокин. — Я не давал никакого повода.

— А на книжицу не вы ли указали и через нее на мысль навели? Я так и говорить всем стану: вот он, честный юноша, коий споспешествовал погублению крамолы и наведению благоучрежденного порядка.

Нащокин растерялся. Бог свидетель, что он не сказал ни одного порочащего слова, но кто поверит в это, если на корпус и директора обрушится опала? Мерзкий старик знает, как опорочить доброе имя. Шешковский, будто не замечая смятения гостя, все так же вкрадчиво продолжал:

— Однако если вы по зрелом рассуждении заблагорассудите объявить соизволение свое на оказание действительной помощи престолу и согласитесь разоблачить растлителей юношества, то мы потщимся сокрыть ваше истинное участие и достойно вознаградим вас. Льщусь надеждой, что за разорение иезуитского гнезда монаршая милость позволит мне стать высокопревосходительством, а вам — высокоблагородием. Я давно превосхотел это разорение, дабы выбить из-под иезуитской братии самую нижнюю ступень и низринуть их в бездну.

Шешковский смотрел на гостя выцветшими белесыми глазами, в которых мелькали тлеющие огоньки, и снисходительно улыбался, вполне уверенный в благоприятном ответе. А у Нащокина вдруг всякое смятение прошло. Он улыбнулся ему в ответ и четко выговорил:

— Нет, сударь, вашему низкому пре-вос-хо-ти-тель-ству я не помощник.

Что-то неуловимое изменилось в лице Шешковского, все вроде то же: улыбка, глаза, разве огоньки стали чуть ярче, а вот, поди же, сразу пропало прежнее выражение.

— Вы плохо подумали, сударь, — тихо проговорил он, — жаль портить службу в самом начале. Ведь вы мне не чужой, может быть, даже родственником станете, — и так противно осклабился, что Нащокин едва не плюнул в эту гаденькую улыбающуюся физиономию. — Так вы поразмыслите еще немножко. У меня для того звериное креслице имеется — утишает страсти и располагает к умосозерцанию. Прошу вас.

Нащокин встал и поклонился.

— Благодарю за угощение, я премного насытился и утруждать себя розмыслами не намерен.

— А вы все-таки утрудитесь, — продолжал настаивать Шешковский, а сам потихоньку стал подталкивать его к креслу. — Посидите, подумайте. Креслице не простое, подарено персидским шахом прежней государыне, оно лечит хандру и утишает страсти. Примечательное креслице, вам, чай, еще не приходилось на льве сиживать.

Нащокин смотрел на него сверху вниз — старик был ему по плечо, но упрямо упирался в живот, так что приходилось пятиться. Оставался уже какой-нибудь вершок, когда Нащокин крепко встал и перестал поддаваться толчкам.