Иван Свистунов - Жить и помнить

— Я виноват. Никогда себе не прощу!

Екатерина Михайловна — совсем как, бывало, Сергей Николаевич — положила руку на массивное плечо Очерета.

— Какая ваша вина! Я вот действительно никогда себе не прощу. Еще в конце сорок пятого должна была к нему поехать. Он и вызов прислал. А я в госпитале военном работала. Раненые. Тяжелые, лежачие. Да и мать при смерти была. Как ее бросишь? Подумала: больше ждала, обожду еще. Не поехала. Если бы поехала, может быть…

Далеко внизу, позванивая, пробегают красные игрушечные трамвайчики. Часы на старой темной башне пробили пять раз. Низко. Угрюмо.

Екатерина Михайловна сидит с закрытыми глазами. Сколько лет она ждала этой минуты! И вот сидит у могилы мужа. Давно прошла острота потери. Осталась ровная, неутихающая — до конца жизни — боль. С нею она ехала в Польшу. С нею пришла на могилу.

Где же сейчас привычная боль? Почему в сердце сумятица? Знает почему. Потому что лежит на могиле мужа венок с непонятной, невозможной, страшной надписью:

«Отцу от сына Славека».

Сейчас она соберется с духом и спросит Петра. Он все ей расскажет, и она узнает правду.

Зачем? Разве легче ей будет жить с такой правдой? Может быть, лучше ничего не знать, не заметить надписи: «Отцу от сына»? Пусть до конца останется в ее душе прежний образ Сережи: верный, правдивый, любящий. Не было у него ни другой (как их тогда называли, походно-полевой) жены, не было у него сына. Была только она, одна она…

Нет, еще страшней, невозможней жить, не зная правды. Теперь с каждой мыслью о муже будет рядом мысль о его сыне. Почему судьба нанесла ей еще один удар, подняла руку на самое дорогое — на память о Сергее?

Екатерина Михайловна сидела с закрытыми глазами, боялась еще раз увидеть венок и надпись на нем:

«Отцу от сына…»

Слеза выкатилась из-под опущенного века и в нерешительности остановилась перед новой, еще не знакомой морщинкой.

— За что?

— Теперь о сыне!

Екатерина Михайловна проговорила спокойно, не открывая глаз, но за ее спокойствием нетрудно было разгадать последнюю степень напряжения всех сил души.

Очерет не понял:

— О яком сыне? У мене их аж трое!

Екатерина Михайловна открыла глаза, пристально посмотрела на собеседника: не хитрит ли? Нет, кажется, действительно не понял.

— Расскажите о сыне Сергея Николаевича, который растет здесь, в Польше. О Славеке.

Славек! Петр даже присвистнул. Одно слово, а будто включили электрическую лампу в пятьсот свечей. Враз стало светло и ясно. Подтвердил с радостной поспешностью:

— Есть, есть сын у Сергея Мыколаевича. Добрый парубок вырис. Так вы ж его бачилы у Дембовских. Мы его з Сергеем Мыколаевичем Бреславеком звали.

Увидев помертвевшее лицо Екатерины Михайловны, испугался:

— Да вы шо, Катерина Михайловна! Голубка! Шо вы подумали? Зараз я вам всэ расскажу. Дуже цикава история…

Дело было в конце мая сорок пятого года. Майор Курбатов узнал, что старый его дружок еще по боям в Белоруссии Витька Мокеев тяжело ранен и находится в госпитале в Бреслау. Бросив все спешные, неотложные дела — все равно с одним разделаешься, а новых пять уже ждут очереди, — Курбатов вызвал гвардии старшину Очерета и приказал:

— Готовь, Петро, машину. Завтра в поход.

Очерет проверил мотор и баллоны, заправил машину маслом и горючим, захватил две канистры про запас и утром пораньше подогнал «капитана» к дому Дембовских, где жили они вместе с майором.

— Ваше приказание выполнил. Машина готова!

Путь был неблизкий, и цель поездки не очень веселая. Все же хорошо мчаться по асфальту шоссе, дышать спокойным, по-утреннему прохладным воздухом и знать, что наконец-то на земле установилась долгожданная тишина.

До Бреслау добрались быстро, но по городу ехали еле-еле, как по минному полю, от указателя к указателю, искали «хозяйство Вороновой» — так именовался, в целях неразглашения военной тайны, фронтовой госпиталь, где начальником была подполковник медицинской службы Воронова.

За годы войны Курбатову и Очерету довелось повидать не мало руин, но картины разрушенного Бреслау подавляли своими масштабами. Проехали одну, вторую, третью улицу — и везде следы боев. Казалось, в огромном миллионном городе не осталось ни одного уцелевшего дома: лишь обожженные остовы зданий, битый кирпич, исковерканные балки, осколки стекла да смертный, нестерпимый смрад разрушения. Бои в Бреслау только окончились. Сорокатысячный гитлеровский гарнизон держался здесь и тогда, когда пал Берлин и когда безоговорочно капитулировала Германия. Сопротивление было ожесточенным, бессмысленным, на каждой улице, в каждом доме.