Марк Шевелев - Здравствуй, Снежеть!

Лощина кончилась, теперь надо было взбираться на холм. Такого курса велели придерживаться ездовому, когда направляли за ранеными. Крутизна все увеличивалась. Кони запарились, храпели. Возница едва справлялся с ними. Ратушняк и Маруся упирались в повозку руками, плечами.

— Передохнуть бы, сестрица, — просили раненые.

Элле Федоровне пот застилал глаза, щипал потрескавшиеся губы. Ныла поврежденная нога. Но останавливаться на этой крутой стороне холма никак нельзя. Такую мишень немцы не упустят. Надо двигаться вперед, чего бы это ни стоило.

— Вперед, вперед! — хриплым, срывающимся голосом кричала Ратушняк.

Наконец колеса пошли плавнее, свободнее. Женщина смахнула пот со лба и оглянулась назад. Теперь хорошо просматривались движущиеся от немецких позиций танки. Вон и распадок, где стояла их палатка.

Между лощинкой и танками — мертвое пространство. Где-то там, в складках местности, притаились бронебойщики. Вражеские машины двигались в направлении кукурузного поля, из-за которого сегодня били «катюши». Повозка сползла с холма. Внизу виднелась накатанная степная дорога. Военфельдшер все оглядывалась — нет ли погони. Куда скроешься от танка с таким багажом?

Один из раненых на повозке стал бредить.

— Не стреляй! — кричал он. — Не стреляй! Катя, скажи ему, пусть не стреляет!

Другой боец все время просил пить, а ему нельзя — ранение в живот.

Ратушняк подозвала Марусю:

— Намочи бинт, приложи к губам.

Боец пытался поймать сырой комок бинта широко раскрытым ртом и опять горячо шептал воспаленными губами:

— Пить! Пить!..

До виднеющегося впереди селения уже рукой подать. Там Элла Федоровна обязательно даст людям передохнуть, сменит им грязные кровавые повязки. Хоть бы кто-нибудь остался в этом хуторе из местных жителей. Обычно в зоне передовой люди покидали свои дома, жили в землянках и лесополосах, называемых здесь, в степях Украины, ветроупорами.

Фашисты проводили в Донбассе тактику «выжженной земли». Отступая, они не щадили ни мирных жителей, ни их крова. Ратушняк понимала, что здесь ей с ранеными бойцами долго оставаться нельзя, но без отдыха, хотя бы кратковременного, изможденным людям не обойтись. Они вышли на окраину безлюдного хутора, когда солнце поднималось в зенит. И в это время их настигла четверка вражеских самолетов, следовавших куда-то на восток. Один из них оторвался от остальных и, свернув с курса, сделал круг над селением.

— Воздух! Расползайтесь от дороги! — крикнула Ратушняк, помогая бойцам прятаться в придорожном кювете.

Самолет зашел на бреющем вдоль единственной улицы, стуча пулеметом и бросая осколочные гранаты.

— Куда, Маруся? Назад! — только и успела крикнуть Ратушняк.

Девушка неловко взмахнула руками и упала навзничь. Граната разорвалась рядом с повозкой. Раздалось отчаянное лошадиное ржание, кони рванули в сторону, перевернули повозку и умчались, оставляя глубокие царапины от разбитого передка на сухой кочковатой земле.

Свершив свое черное дело, стервятник набрал высоту и скрылся. Ратушняк подбежала к Марусе, наклонилась над ней. «Умру я, да?» — прохрипела девушка. Она пыталась приподняться на локоть, тянула к женщине окровавленную руку.

— Лежи, Марусенька, лежи, ласточка, — уговаривала ее Ратушняк, — сейчас перевяжу, легче станет. — Но своим опытным глазом военфельдшер видела, что ничем уже не помочь. Тело девушки было покрыто огромными рваными ранами. Она истекала кровью. Элла Федоровна рвала индивидуальные пакеты, виток за витком накладывала бинты, но каждый следующий слой марли мгновенно пропитывался кровью.

— У меня мама старенькая в Амвросиевке, — шептала Маруся.

Ратушняк еле сдерживалась, чтобы не разрыдаться. Она представила на миг, как уходила Маруся, возможно, единственная у матери дочь, на фронт, как старуха уговаривала ее остаться, а потом собирала в дорогу и долго стояла у калитки, глядя вслед дочери-невесте.

Ратушняк не могла не вспомнить и своих детей, оставленных ею в детдоме. Проклятая война, как злая разлучница, ворвалась в каждую семью. Ее огненный вихрь оторвал отца от семьи, жениха от невесты, сына от матери. Элла Федоровна ни на минуту не забывала о своих крошках, она носила на груди, рядом с комсомольским билетом, редкие письма воспитательниц детдома, иногда настигавшие ее на дорогах войны. На этих небольших тетрадных листках уже выводил каракули ее старшенький. Эти воспоминания всегда приходили к ней в короткие минуты отдыха, а в напряженной боевой обстановке они заслонялись сиюминутной опасностью.