Марк Шевелев - Здравствуй, Снежеть!

Санинструктор оторвалась от письма.

— Тильки не брехаты, — предупредил Соломаха. — Перша заповидь партийця — завжды говорыты правду.

Сашенька проглотила ком, давивший горло, прохрипела, волнуясь:

— Пятнадцать…

Прежде так она волновалась только в школе перед контрольными по арифметике, самому трудному для нее предмету.

Соломаха неодобрительно покачал головой, но Абгарян уже принял из рук Кондрашевой записную книжку и, поднеся к губам химический карандаш, писал санинструктору рекомендацию.

— Хиба можна з пионерив прямо у партию? — не успокаивался боец. — Положено з висимнадцяты.

Абгарян подвинул товарищу записную книжку и карандаш.

— Она уже полтора года на фронте. Три ранения, понимаешь. Это в пятнадцать лет положено, да?

Соломаха внимательно прочел все, что было написано до него, тщательно послюнявил карандаш и размашисто расписался. Девочка сидела между ними притихшая. Наступившую паузу прервали раздавшиеся неподалеку выстрелы. Абгарян снова выглянул из овражка — торопливо прозвучали выстрелы, как-будто там, в гуще леса, только и ждали этого неосторожного жеста. Сержант беспокойно ткнулся лицом в траву.

— Тягны його уныз! — крикнул Соломаха. — Я прикрыю!

Широко размахнувшись, он швырнул вперед гранату, а потом пополз из овражка в противоположную от склона сторону, коротко постреливая в возникающие из полосы дыма и тумана силуэты вражеских солдат. Сашенька подхватила отяжелевшее тело Абгаряна под руки потащила вниз по склону.

Сперва она слышала перестрелку рядом, потом выстрелы утратили резкость: Соломаха увлекал врагов в сторону. Наконец санинструктор удалилась со своей ношей на такое расстояние, что сверху никакой звук не долетал, зато снизу накатывался тяжелый гул, чувствовалось, как от этого, похожего на приближающееся землетрясение гула вздрагивают старые горы.

Давая себе маленькую передышку, Сашенька проверила у раненого пульс. Абгарян был еще жив. Она подтащила его к дереву, села, опершись потной спиной о холодный корявый ствол. Голову Алексея положила себе на колени, вынула из сумки бинт. Вдруг бабахнуло совсем рядом. Кондрашева инстинктивно склонилась над раненым, как делала до этого сотни раз, прикрыв его руками и головой. Пыль от взрыва медленно оседала и окрашивала в пепельный цвет траву, кусты, кроны деревьев. «Дальнобойная бьет, с перелетом», — машинально отметила Сашенька. Чуть поодаль, в кустах, разорвался еще один снаряд. «Что делать? — терялась девочка. — Обратно не поползешь, впереди — накроет, сидеть и ждать тоже не годится: Алеша без сознания, лицо уже белое». Она повесила себе на шею автомат Абгаряна, потом приподняла его руки и, пригнувшись, взвалила тело сержанта себе на спину. «Ничего, донесу, — уверила сама себя, — не таких выносила».

Спускаться вниз было бы не так уже трудно, если бы не усиливающийся артобстрел. Лес скрипел от взрывов, трещали и стонали разламывающиеся стволы. Сашеньке приходилось видеть бурю на Днепре. Однажды они попали в ураган в плавнях, куда ходили за дровами. Вот так же днем вдруг стало темно, так же жалобно скрипели деревья. Она с сестрами испугалась, но рядом были отец с матерью. Младшую, Дину, отец взял на руки, а их с Тасей мама обняла за плечи — и страх прошел. Но что тот шальной днепровский ветер значил в сравнении со шквалом металла и огня, рушащим сейчас перед девочкой вековой горный лес! Вслед за опадающими комьями земли и облаками пыли медленно планировали легкие зеленые ветки, беспорядочно кувыркались сорванные взрывной волной стайки листьев. Не успевали они достигнуть земли, как новый мощный фонтан огня, дыма и пыли безжалостно подбрасывал их кверху, испепелял и развеивал в грохочущем, мечущемся воздухе.

Двигаться дальше было рискованно. Сквозь фонтаны разрывов и поднятую ими пелену Сашенька высмотрела ствол покрепче и направилась к нему со своей нелегкой ношей. Она опустила раненого под дерево и не успела еще снять его руки со своих плеч, как земля резко ушла из-под ног, бок обожгло, будто ткнули с размаху раскаленной железякой. Теряя сознание, Сашенька успела закрыть Абгаряна своим телом, и оба они, как ей почудилось, опрокинулись в темную, бесконечную яму.

Однажды в воскресный день, выйдя из троллейбуса, Александра Лукьяновна шагала в густой толпе к центральному колхозному рынку. Вдруг ее окликнул удивленный женский голос:

— Шурка! Кондрашева!

Александра Лукьяновна пристально всматривалась в подходившую женщину.