Олег Селянкин - Только вперед! До самого полного!

Умом понимали, что должно поступить только так (не может бронекатер воевать в полную силу, если отсутствует почти треть личного состава), а в сердце все равно тупая боль.

Правда, Медведев сказал после оглашения приказа:

— Принимай, Максим Николаевич, пополнение, принимай. А потом, когда время припрет, авось придумаем что-нибудь.

Придумать, конечно, можно будет. Только это слабое утешение: а вдруг новый человек, приходу которого сейчас противится душа, окажется хорошим товарищем, прирастет к сердцу? Значит, теперь уже сам себе и добровольно боль причиняй?

Еще переживали, еще негодовали, а к катеру уже шел Дудко. Шел подчеркнуто прямо и какой-то потемневший лицом. И эта подчеркнуто четкая походка, и это окаменевшее лицо сказали Максиму, что Дудко пьян. Не выпил, а напился до такого состояния, когда человек уже почти ничего не соображает.

Дмитрий, как точно знал Максим, был трезвенником. Нет, он никогда не отказывался от рюмки вина или стопочки водки, но больше этой нормы ничего не принимал, говорил, что его профессии противопоказаны затуманенные мозги и дрожащие пальцы.

И недоброе предчувствие закралось в душу.

Дудко, чуть шатнувшись, сам прошел по трапу на катер, не глянув ни на Максима, ни на матросов; сам спустился и в каюту командира бронекатера. А вот здесь, когда ему показалось, что его никто не видит, упал на койку, уткнулся лицом в подушку и заплакал. Беззвучно. Только плечи вздрагивали мелко-мелко.

Максим присел на свою койку рядом с ним и растерянно посмотрел на Одуванчика и других матросов, толпившихся у порога каюты.

Минут десять беззвучно плакал Дмитрий, и все это время никто не проронил ни слова, даже не шелохнулся. Потом он сел, не вытерев слез, с удивлением посмотрел на матросов, на Максима, сидевшего рядом. И сказал одними губами:

— Максимушка… Нету больше Спиридона, нету…

С самого первого дня войны смерть постоянно кралась рядом, исподтишка нанося удары. Невольно вспомнилось, что уже не стало Тимофея Серегина, мичмана Мехоношина, Виктора Смирнова и вообще многих однокашников Максима, многих матросов, которые несли службу вместе с ним. Очень многих товарищей не стало за минувший год войны. И все равно каждый раз невыносимо больно, и все равно слова соболезнования или утешения застревают в горле.

Сразу и, почти дословно вспомнилось и письмо Риты, полученное утром. Она писала, что живет и работает нормально, иногда, когда приходится особенно трудно, вспоминает его, Максима, и то, что им выпало пережить вместе; если ему, Максиму, потребуется ее, Риты, помощь, он может полностью рассчитывать на нее. А в самом конце письма была такая строчка: «Вчера фашисты убили Иллариона».

Как убили, при каких обстоятельствах — об этом ни слова. Хотя, пожалуй, это и лишнее: главное сказано — убили почти мальчика, которому с его чистейшей душой еще жить и жить надо было…

Одуванчик бесшумно поставил на маленький столик, прилепленный к борту катера, две кружки горячущего и крепчайшего чая, вопросительно взглянул на Максима и исчез так же молча и внезапно, как и появился.

Дмитрий с жадностью выпил свою кружку и, сняв ботинки и китель, лег на койку Максима. Казалось, он сразу забылся тяжелым сном, но Максим какое-то время посидел около него. Потом, боясь потревожить сон товарища, осторожно встал, вышел из каюты в матросский кубрик. Появился он в кубрике — поднялся с рундука Одуванчик, шагнул к нему и замер, давая понять, что готов выполнить любое распоряжение.

— Доглядывай за ним, — только и сказал Максим, надевая фуражку.

Максим, как только увидел приятеля, почему-то сразу вспомнил, что все командиры, несущие службу в штабе Охраны водного района, живут на казарменном положении, следовательно, отсутствие Дмитрия будет обязательно замечено, о чем и последует доклад начальству, доклад, который если и не бурю гнева, то уж тревогу обязательно вызовет. И тут же другая мысль, порожденная первой: а кому сказать, чтобы не искали Дмитрия, что он, Дмитрий, заночует на бронекатере? Проще всего — оперативному дежурному по штабу. Но этот, внимательно выслушав, обязательно сделает соответствующую запись в журнале. А кому нужна она, та запись в журнале? И теперь, шагая к домику, где стоял телефон, Максим твердо и окончательно решил, что позвонит самому командиру Охраны водного района; был убежден, что у того настоящая человеческая душа.

Капитан второго ранга снял телефонную трубку после первого звонка и привычно сказал: