Михаил Лыньков - Незабываемые дни

— Знаешь, мне не очень по душе привычки мотылька: пырх сюда, пырх туда, где теплее и красивее да больше сладкого сока. Нет. Взялся за дело, тяни, душой своей к нему прирасти. Вытянешь дело, поставишь на ноги, тогда можно и за новое браться.

— У тебя, кажется, все в порядке?

— Вот видишь, кажется. Мне виднее. Многого еще не хватает, чтобы ты мог обойтись без этого «кажется».

Беседа затянулась до рассвета.

Говорили о положении на фронтах, о хлебе, о настроении в колхозах, совещались об укрупнении отрядов, о партийном подполье.

— Я не склонен, товарищ Синица, чтобы ты командовал отрядом, да еще таким маленьким, как у тебя. Зачем дробить наши силы? И мне кажется, что товарищ Киян лучше справится с обязанностями командира, так как у него есть уже известный опыт. В конце концов не в этом дело. У нас и не специалисты командуют отрядами и еще как командуют. Однако у вас нет такой нужды. Ты будешь комиссаром отряда. И, к твоему сведению, ты секретарь подпольного райкома, работы тебе хватит по горло.

Василий Иванович вспомнил и про молодежь, про комсомольские обиды. Вспомнил и про «славную» кавалерию, разоруженную им сегодня.

— Много у нас лишних хлопот из-за них, — сказал Киян. — Этот «Вихрь» взять бы как следует за вихор.

— Вот и возьмите! Не ждите, пока этот вихор превратится чорт знает во что. Тут уж прямая обязанность Синицы как секретаря. Что это за люди?

— Люди сами по себе, кажется, неплохие. Байсак не то лейтенант, не то старший лейтенант.

— Вот это плохо, что кажется. А люди его что собой представляют?

— Три красноармейца, остальные из местного населения, из села, где отряд разместился.

— А чем занимаются?

— Сначала проявили себя хорошо. Подорвали две машины, делали налеты на немецкие части, однажды нагнали панику на эшелон на разъезде.

— А теперь?

— Есть слухи, занимаются порой глупостями. Пьянки, гулянки по целым дням. Были жалобы на случаи мелкого мародерства.

— От мелочи до большого не так уж далеко.

— Вы правы, Василий Иванович. И наша вина, что мы ими не занялись как следует. Много дела было в это время, не до них. А сами они к нам не идут, не хотят в отряд.

— Как же, ждите, пока они придут к вам. Ну, завтра мы на районном собрании вашем поговорим. Людям виднее, что у них делается и что надо делать. Надеюсь, они подскажут нам сами, если мы чего-нибудь не учли.

Уже вершины сосен золотились первыми лучами солнца, когда люди расходились.

— Новое дело, Василий, пока все узелки завяжешь, хватит хлопот.

— А где ты видел, Лявон, чтобы нам что давалось без труда? Однако ложись, да и мне пора, намаялся за день…

Там, где сходились две лесные тропинки, где сгрудились мохнатые ели, было тихо и уютно. Майка немного волновалась, выполняя впервые такое серьезное и ответственное поручение, как охрана партийного собрания всего района. Правда, собрание это не было особенно многолюдным. Майка судила об этом хотя бы по тому, что по стежке, на которой они стояли вдвоем с киномехаником, прошло всего каких-нибудь восемь человек. А дозоров, насколько ей было известно, расставлено не так уж много, да и людей там должно было пройти значительно меньше, чем по этим тропинкам.

Она выполняла свои обязанности очень старательно и так внезапно появлялась перед прохожим, что тот вздрагивал от ее неожиданного окрика, поспешно называя пароль, и, словно в чем-то оправдываясь, шутливо упрекал ее:

— И напугала же ты меня, Майка.

Собрание происходило на Барсуковой горе — лесном холме, на котором вздымалось несколько стройных сосен, а внизу раскинули свои кроны, словно тоже сошлись на совещание, несколько дубов. И хотя сосны стояли на взгорье и вытянулись высоко вверх, были они тем дубам лишь по пояс.

Под сенью дубов раскинулись непролазные заросли орешника, которые тянулись до самой речки. Один скат горы был песчаный. Это — излюбленное место совхозной детворы, которая устраивала здесь все свои игры. Майка вспомнила про это, улыбнулась. На Барсуковой горе прошло, как золотой сон, промелькнуло и ее детство. Почему промелькнуло? Она нахмурилась, согнала с лица улыбку, чтобы не показаться несерьезной своему молчаливому напарнику. В самом деле, почему промелькнуло, если она еще не ощущала той резкой грани, которая навсегда разделила бы ее детство и юность?

Она любит и гнездо аиста на дубе, и Барсукову гору, и ей попрежнему хочется сбежать босиком по нагретому солнцем скату горы. И ее приятели, забыв подчас о ее ответственной роли, вдруг назовут ее цаплей — старой детской кличкой. И она не обижается. Цапля так цапля. А прозвали ее цаплей некогда за длинные ноги, такие быстрые и такие легкие, что она и в самом деле, как цапля, шагала по любой трясине и взбиралась на Барсукову гору так быстро, что никто из товарищей не мог ее догнать. Была она когда-то в школе верховодом, заводилой во всевозможных играх и не уступала своего первенства самым задорным мальчишкам, которые никак не могли примириться с ее первенством и даже делали попытки проучить ее, чтобы она не очень лезла не в свои дела. Но она так решительно бросалась тогда в атаку на заговорщиков, что они в панике разбегались кто куда и, очутившись на солидной дистанции, шли на полное примирение: