Михаил Лыньков - Незабываемые дни

— И это спрашиваешь ты, Василий? Совесть приказала, вот кто… Разумеется, я мог уехать, я сделал, кажись, все, что было приказано. Ну коней угнал, коров тоже. На восток. Тракторы, некоторые другие машины удалось вывезти. Хоть и трудно было это сделать, однако справились. А вот самому уехать, как видишь, не пришлось.

— Какая же была причина?

— Причина? Ты видел поля наши? Сколько бы вагонов я нагрузил одной пшеницей? А конопли наши видел? В два человеческих роста вытянулись конопли наши, как лес гудели. А просо? А картошка, а свекла… да что говорить? Гниет теперь пшеница, догнивает конопля… Нет… не полакомится враг нашим хлебом, а подавится. Но чтобы все это сделать, нужно было время, а война его нам не давала. И ты еще спрашиваешь, почему я не уехал. А люди?

Василий Иванович смотрел на Светляка и в такт его словам молча кивал головой. Правильные были мысли у Светлика.

В дом вошел Синица. В потертой кожанке, в заляпанных грязью сапогах, — человек, видно, только вернулся с дороги. Об этом свидетельствовали и запавшие от бессонных ночей глаза, и нотки усталости в голосе, когда он шутливо обратился к Светлику:

— Что ты тут за народ агитируешь? Кричишь так, что в лесу слышно.

— За него не надо агитировать, он сам хороший агитатор!

— Можно с тобой согласиться, директор.

Заметив Василия Ивановича, Синица сдержанно поздоровался с ним.

— Мне о вас уже хлопцы сказали. Очень рад вас видеть, Василий Иванович.

— Радость невелика, Синица, вот возьму вас в работу, попотеете. Где это разрешается нарушать всякие уставные войсковые нормы, выходить за рамки правил ведения войны?

— Какие правила? — спросил помрачневший Синица.

— Где это слыхано, где это видано, чтобы тридцать человек выступило против вооруженной до зубов дивизии?

— А-а!.. Вот вы о чем! — Синица с облегчением засмеялся. — Каюсь… нарушили, Василий Иванович… И обещаю вам, что мы и впредь будем нарушать эти правила, пока не прогоним проклятых пришельцев!

— А ну их, потом! — Светляк махнул рукой и, с отчаянием взглянув на сковородку с жареной картошкой, убежал из комнаты.

— Майка, Майка! И куда ты, копуха, делась? — донесся со двора его зычный голос. — Давай скорее!

Минуту спустя он вернулся вместе с Майкой и, с решительным видом подойдя к столу, торжественно поставил бутылку, обведя всех присутствующих победоносным взглядом.

— Вот! Из-под земли, можно сказать, достал!

— А в самом деле, из-под земли, — сказал молчаливый Заруба, хозяйственно стерев с бутылки налипший на нее песок.

Синица не очень дружелюбно взглянул на эту посудину.

— Не косись, секретарь! Я, брат, не очень тебя боюсь, когда в доме моем сидит старшее начальство. Если ты не употребляешь этого зелья, так это еще не значит, что и мы должны записаться в монахи.

— А если, скажем, и я против этой штуки? — шутливо подмигнул Василий Иванович.

— Тут особая статья. Ты мой гость, а гость хозяину не указчик.

— Кажется, придется подчиниться!

— Шутки — шутками, а так мы и до ночи проговорим. Садитесь ближе, а ты, Майка, тащи из печи все, что у тебя есть. А теперь — за радостную встречу! Простите, тяжело сейчас говорить о радости… Но мы ведь всегда рады друг другу, и в будущем каждая наша встреча будет радостной, как бы ни старались наши враги. Да что долго говорить! Давайте поднимем наши чарки за человека, которого каждый из нас носит в своем сердце, по чьему слову мы собрались, чтобы показать этой черной своре, что мы живем, будем жить и будем бить фашистов, бить беспощадно. За здоровье товарища Сталина!

Все встали. На несколько мгновений в комнате воцарилась такая торжественная тишина, что каждый, казалось, боялся нарушить ее своим дыханием. Когда все уселись, неугомонный Лявон Маркович нажимал на гостей, чтобы они не дремали за столом, хотя присутствовавшие и не давали повода для упреков в пассивности. Он бережно разлил остаток своего зелья.

— А теперь, братки, не обессудьте, что не хватило по полной, больше нет, выпьем по второй за погибель врагов! Хвастают они, что сомнут нас. Не бывать тому на свете! Вот стою я, Лявон Светлик, на своей земле, пусть кто-нибудь попытается меня сдвинуть с места! А затронет — сам не рад будет. Так я говорю, Тихон Заруба, мой уважаемый сосед-садовод?

— Тут нечего спрашивать!

— Вот видишь! Так выпьем за то, чтобы фашисты сложили здесь головы!

Василий Иванович глядел на этого неукротимого человека и думал о том, что прожитые годы мало изменили его внешний вид. Кому-нибудь со стороны Лявон Маркович мог показаться сначала недалеким и сумбурным человеком. Суетится, бегает, беспокоится, перескакивает с одного вопроса на другой. Даже в порученное ему дело входит не прямо, не берет его в лоб, а словно вкатывается в него боком, боком. Прикинется и простачком, и малосведущим, наивно выпытывает и расспрашивает о разных мелочах и подробностях. А потом, глядишь, и пошло дело полным ходом, набирая все больший и больший разгон. И уж не соблазнишь его никакими силами, никакими выгодами. Однажды он сказал Соколову, когда тот хотел его послать на руководящую работу в область: