Михаил Лыньков - Незабываемые дни

— А где брали уголь? — спросил Кох к явному неудовольствию самого генерала, очень не любившего, когда младшие раньше его вмешивались в разговор.

— Уголь брали в Минске.

— О-о! И там уже начали! Ну это, знаете ли, слишком!

— Причем тут уголь, господин лейтенант? — поморщившись, спросил Герф.

— Осмелюсь доложить: паровоз взорван изнутри, в топке, значит, мина была подброшена в топку. Видите, рама паровоза цела и рельсы не повреждены.

— Что вы хотите этим сказать, господин лейтенант? Разве немецкий железнодорожник станет бросать в паровоз мину, чтобы убить себя?

— Дело в том, господин генерал, что мины подбрасывают русские.

— Я очень уважаю, господин лейтенант, вашу преданность, ваш патриотизм, но при чем же тут русские? Вы явно переоцениваете их силы. Неужели три наших человека не заметили бы, если б кто-нибудь только попытался проникнуть на их паровоз, а не то что бросить мину?

— Простите, господин генерал, но мины эти незаметны, они сделаны под уголь. Они попали на наш паровоз вместе с углем, никто их не заметит…

— Я вынужден также отметить и вашу исключительную фантазию, господин лейтенант. Но меня немного удивляет, что такая исключительная фантазия мало, а пожалуй, и вовсе не помогает нам в незамысловатых и даже совсем обыденных делах. К тому же с вашей фантазией совсем не считаются наши враги — партизаны.

Густая краска залила щеки Ганса Коха, но он во-время сдержал себя, промолчал. Не вступать же в конце концов в пререкания с генералом. Хоть он и обыкновенный полицейский генерал, но все же генерал.

На некоторое время воцарилось неловкое молчание. Его нарушил сам генерал, который, повидимому, счел нужным несколько смягчить свое суровое отношение к молодым подчиненным. Он спросил уже спокойно и совсем миролюбиво:

— Сколько у вас заложников?

— Тридцать человек, господин генерал.

— Расстрелять!

— Есть еще из лагеря, негодные для работы.

— Расстрелять!

— В тюрьме имеются заключенные, заподозренные в связи с партизанами.

— Расстрелять!

И с раздражением — мрачный, злой, он повторил еще несколько раз:

— Да, расстрелять! Расстрелять! Расстрелять!..

Генерал уехал на своей летучке. Бронепоезд привели на станцию. Короткий технический осмотр взорванного паровоза убедил всех, что депо не сможет его вернуть в строй. Его прицепили к очередному эшелону, направили на завод в Германию. Рабочие присматривались издалека к обезглавленному бронепоезду, посмеивались в усы:

— Вот это дело, так дело! Молодцы!

Животный страх за свою шкуру не покидал Слимака, он ходил всегда мрачный, ссутулившись, словно ему повесили камень на шею и камень давит его, пригибает к земле.

Клопиков заметил это настроение Слимака, намекнул ему:

— Ты что, недоволен службой у нас, уважаемый пан Слимак!

— Что вы, что вы, Орест Адамович, я прямо чувствую себя счастливым!

— Зря болтаешь, зря, очень даже просто-с… Ходишь ты, пан Слимак, как мокрая ворона.

— Клянусь вам, что я рад и всем доволен. Мне больше ничего не надо.

— Ну ладно, ладно. Все это у тебя от безделья. Старательности особой не вижу, необходимой хватки. Крови ты, пан Слимак, не нюхал. Понюхаешь — навостришься. — И уж милостиво добавил: — Вечерком пойдешь на расстрел.

Слимак как стоял, так весь и осел, затрясся. Побелевшими губами еле прошептал:

— Боже мой, за что?

— Как за что?

— На расстрел?

Клопиков презрительно и отчасти недоумевающе посмотрел на него. Процедил сквозь зубы:

— Тебе, кажется, пора бы уж знать, за что мы расстреливаем. За сопротивление нам, власти. За вражду к немецкой нации, к нам. За… Да мало ли за что. А сегодня будем расстреливать заложников.

— А-а, — чуть не замогильным голосом выдавил из себя Слимак, почувствовав, как отошли ноги, словно вросшие в пол. Помутневшее сознание прояснилось. Даже дышать начал порывисто, быстро, точно избавился от смертельной опасности. Вспыхнула и угасла короткая мысль: «Это не меня… это я их буду расстреливать…» Но когда миновала первая радость — жить буду, жить! — снова зашевелились тревожные мысли. Как-то даже показалось ему диким, как это он будет стрелять в живых людей. Но — жить надо, жить… Да только боязно: кто их знает, этих заложников… Могут попасться знакомые, еще, пожалуй, про него самого, Слимака, наплетут такую напраслину, что и его не помилуют. И такие мучительные сомнения напали на Слимака, что он едва не отправился просить почтенного начальника полиции освободить его от этой миссии, очень уж неприятной и даже опасной. Думал, передумывал да в отчаянии махнул на все рукой: