Михаил Лыньков - Незабываемые дни

— Ты хоть клади их подальше, чтобы дети не напоролись.

Тот недоумевающе посмотрел на жену.

— Ну, чтоб тебе не пришлось опять печь спасать, водой заливать!

Чмаруцька даже сделал вид, что рассердился:

— Несешь нивесть что!

— Пускай себе и несу… А ты смотри, осторожней будь! На этом разговор и окончился.

Склад авиабомб находился в густом сосновом бору.

Аккуратно выложенные штабели выстроились в ровные шеренги, растянулись почти на полкилометра. Склада не видно ни со стороны шоссе, ни со стороны железной дороги. Глухо, неуютно с лесу зимой, особенно в метель. Неподалеку от разъезда в железнодорожной казарме разместилась рота солдат — охрана склада. Дневальные находились на самом складе, в глубокой землячке. В пулеметных гнездах мерзнут, лязгая зубами, дежурные пулеметчики. Несколько часовых топчутся среди деревьев. Вобрав головы в воротники, они отогревают в карманах шинелей задубевшие пальцы. А вьюга метет, завывает, наметает сугробы, засыпает протоптанные часовыми стежки. Хорошо теперь тем, которые в казарме или землянке. Хорошо спится под завывание метели.

Часовые топают, отбивают чечетку, чтобы не закоченели ноги or проклятого мороза, от которого нет никакого спасения. Другие прислонились к стволам сосен, чтобы хоть спины укрыть от пронизывающего ветра. А мороз щиплет, хватает за нос, за щеки, проникает сквозь тонкие шинели, сквозь все это тряпье, накрученное и наверченное на шею и голову. Ну и пусть щиплет! Ну и пусть затекают ноги! Даже делается теплее и одолевает дремота. И затаенная дума в голове: дай боже попасть в госпиталь, а оттуда домой, на побывку… Хоть без уха, хоть без носа, пусть далее без ног, лишь бы домой, лишь бы подальше от этих страшных мест. Действительно страшных…

Молодой солдат Ганс дрожит от холода на краю поляны и со страхом прислушивается к гудению завирухи. Ветер врывается на поляну откуда-то сверху, швыряет в Ганса целыми охапками снега, стараясь сбить его с ног, безжалостно хлещет по лицу колючей еловой лапой. Ганс плотнее прижимается к стволу, не может разобрать, то ли он дрожит, то ли дрожит-гудит высокое дерево под напором ветра. Кажется, вот-вот упадет оно, — до того яростно шумит ветер над головой. В его завывании слышатся Гансу разные голоса. Его сердце сжимается от страха. Он зажмуривает глаза, чтобы не видеть страшных призраков, которые бродят здесь, приближаются, протягивают к нему бледные и такие худые-худые, длиннющие руки. Он ощущает прикосновение их замерзших, синеватых пальцев, и холодный пот выступает на хлипком теле Ганса. Он готов кричать, звать на помощь, но чувствует, как слабеет, пропадает его голос, как слова застревают в горле, и он давится этими словами. В отчаянии он хватается рукой за страшные костлявые пальцы и облегченно вздыхает: это не пальцы, а обыкновенные сучья, к которым он прижался затылком. Но он боится глядеть в ночной сумрак, где все гудит, завывает, где смешалось все в одно страшное видение: и метель, и завывающий ветер, и это фантастическое нагромождение во мраке ночи кустов, сугробов, непролазной лесной поросли.

Перед его глазами стоит глубокий противотанковый ров, наполовину засыпанный снегом. Он где-то здесь недалеко, быть может, в пятидесяти или ста метрах от этой поляны. Они лежат там теперь незакопанные, замерзшие, оледеневшие, их привезли на грузовиках, чтобы как можно скорее разгрузить длинный эшелон с бомбами. Был солнечный морозный день. И всем, кто даже отдыхал в это время, всем солдатам было любопытно поглядеть, как шла разгрузка эшелона, как полураздетые и обессиленные люди тащили сани с бомбами, как подгоняли их эсэсовцы, как они били и добивали прикладами тех, кто не мог подняться с земли. Работа длилась с утра далеко за полдень. Подгонять пленных помогали и солдаты из охраны склада. Гоняли и били, чтобы скорей работали. И Ганс ударил одного, который огрызнулся в ответ на его приказ. Ганс ведь не хуже всех своих однополчан, для которых эта разгрузка была приятным развлечением. Человек, которого ударил Ганс, бросился на него, и Ганс уже собрался выстрелить в него из автомата, но подоспевший эсэсовец чуть не вырвал у него автомат и еще обругал его:

— Запрещено, дуралей! Забыл, что стоишь на динамите.

И в самом деле, как он мог забыть тогда про главную инструкцию: на складе не стрелять. А человека, который бросился на него, добил эсэсовец. Ганс только помнит глаза этого человека. Страшные глаза, от них, кажется, мог взорваться не только склад, но вся земля, весь мир. Хорошо, что добили его.