Михаил Лыньков - Незабываемые дни

Тетка Ганна вслушивалась в эту гулкую тишину:

— Что-то притихли мои воины.

— Притихли, притихли, тетки Ганна. Как же не притихнешь под твоей грозной командой, — шутя бросил Артем Исакович, всегда радовавшийся живому человеческому голосу.

— Еще что скажете. Какая же это моя грозная команда?

— Конечно, грозная. Сама старостиха везет нас под конвоем.

Тетка Ганна сразу умолкла, только резко хлопнула вожжами, прикрикнула на коней:

— Шевелитесь, лодыри, уже недалеко!

И, помолчав минутку, взволнованно проговорила:

— Я очень уважаю тебя, доктор. И все мы тебя, прямо сказать, любим, как своего человека.

— Ничего не понимаю, тетка Ганна.

— Это хуже, если не понимаешь… Что вы меня все старостовством попрекаете? Что вы поносите меня? Мне хоть жизни решиться из-за этого старостовства! Я мужа своего берегу, чтобы не дать его врагам на глумление, на обиду. Он ночей не спит, все думает, как бы это лучше немца обойти, да самому из всей беды избавиться. Или мне хочется вместе с ним живым в могилу ложиться? Да из-за кого? Из-за фашиста! А вам, старому, смешки строить…

— Ну, мир, тетка, мир! Мы, кажись, никогда не обижались друг на друга. Это я шутя. А если обидел, прости меня!

— Да не в этом дело… Вы можете и посмеяться надо мной и пошутить. Я же, в конце концов, понимаю, что к чему. Но ведь не каждый человек тут, — и она показала на сани, — знает об этом. И ему может показаться чорт знает что… Старостиха! Да пропади оно пропадом, это старостовство! Людям вот служим, это только и спасает нас, на свете удерживает… Я вот отвезу вас, а под утро еще раз поеду в обозе вместе с другими. Дрова повезем в комендатуру, чтоб она сгорела тем временем. А повезем, потому что надо — тут она перешла на шепот — следы замести, чтобы ни одна окаянная душа не наплела чего-нибудь дурного на деревню, на людей, на моего мужа. А ты: старостиха…

— Ну, мир, тетка, мир!

— Я на тебя не обижаюсь, но сердцу больно. Щемит оно, день и ночь щемит. Мыслями голова забита, как бы оно все по-хорошему обошлось, чтобы не застила глаз эта фашистская чемерица… А ты… старостиха…

— Да я сказал тебе уже, что в шутку, в шутку! Что задушу тянешь?

Но тетка Ганна еще долго не могла угомониться, все ворчала под нос, и слово «старостиха» вспоминалось ей в самых разнообразных вариантах и оттенках. То с легким юмором, то с презрением, то с презрительным фырканьем, то с самыми грозными проклятьями. Наконец, она угомонилась и шла молчаливая, сосредоточенная. Потом начала внимательно приглядываться к дороге, прислушиваться к лесным звукам, тихим, приглушенным мягким снегом, который все кружил и кружил в воздухе, наряжал все в пышные снеговые уборы, поглощая лесные шорохи, превращая все вокруг в мутную, серую пелену.

Внезапно из-за купы заснеженных елей раздалось громкое, пронзительное:

— Стой, кто едет?

И тетка Ганна, словно давно ждала этого, спокойно ответила:

— Свои. По дрова едем. Нет ли у вас тут хорошей березы?

— Береза всегда найдется.

И тетка Ганна, словно разбуженная лесным человеческим голосом, остановила коней, сразу засуетилась возле саней, разгоняя ночную дремоту, и весело скомандовала:

— А ну, слезайте, мои воины! Приехали. Дальше мне с вами не по дороге.

И к Артему Исаковичу:

— А ты не сердись на меня. Не нам сетовать друг на друга в такое время. И твоя вот жизнь, Артем Исакович, ломается. Спать бы тебе теперь в своей постели да хорошие сны про своих больных видеть. Тебе ли, Артем Исакович, в твои немолодые годы в такую дорогу подаваться? Но что ты сделаешь? Дай тебе боже всякой удачи! Дай боже, чтобы мы с тобой еще увиделись — и не раз, и не два! Гляди только, береги вот здоровье! Им, молодым, что? Им и мороз, и ветер нипочем. А нам с тобой, не те уже года… Ну, бывай!..

И она обняла его, поцеловала. Отошла на шаг, посмотрела еще и уже сердито прикрикнула на трех человек с винтовками, подошедших к саням:

— Вы мне глядите! Чтобы хорошенько берегли ого… Это же наш доктор. А в случае чего, обиды какой или недосмотра, так я вас из-под земли достану, найду на вас управу, не погляжу, что вы вояки!

— Слушаем вашу команду! — весело грянули в ответ партизаны и принялись помогать приезжим собирать их несложные пожитки. Александр Демьянович и Блещик тепло попрощались с грозной «старостихой», которая уже поворачивала коней, чтобы ехать в обратный путь.

Облава на больницу была проведена среди дня. Ее собирались сделать ночью, но помешал внезапный пожар на станции. Полицаи перетрясли все койки, сбрасывали больных на пол. Кох и Вейс вбежали в жилой корпус. Перерыли все в квартирах, согнав жителей в тесную комнатку. Потом направились в барак, стоявший поодаль от больницы. Но, узнав, что там лежат заразные больные, приказали солдатам поджечь его. И когда пламя охватило стены и из окон сквозь выбитые рамы начали вылезать люди, способные еще двигаться, поднялась стрельба. Перепуганная, побелевшая, из барака выбежала Антонина Павловна: