Михаил Лыньков - Незабываемые дни

Кто-то завел патефон. Хлопали пробки. Повизгивали по углам девушки, подруги Любки по службе. Пьяный Кох смотрел на Любку осоловевшими глазами.

— Любка… лучше всех! Лучше даже… — и умолкал, взглянув на Веру. Как-никак, не стоит чрезмерно обижать своего вчерашнего начальника. А Любка не знала удержу, целовалась со всеми. Села на колени к какому-то офицеру.

Пьяный Ганс, заметив это, в шутку запротестовал:.

— О-о! Любка! Нехорошо так, непатриотично! Только со мной! Только со мной!

И с игривостью школьницы Любка крикнула ему:

— Мой милый Ганс, ты не понимаешь, что такое патриотизм. Ты совсем не знаешь этого слова.

— Я? Патриотизм? Я большой патриот Германии. Мы, солдаты фюрера, все патриоты! Мы победили всех потому, что у них, у побежденных, не было патриотов, не было ни грамма патриотизма.

— А мы? Мы кто? — с пьяным задором крикнула Любка.

— Ты? Ты хорошенькая девушка! Ты моя славная Любка…

— А я не патриотка?

— Ты русская. Ты не можешь быть патриоткой, — убежденно сказал Кох.

Вера с тревогой слушала этот спор двух пьяных, которые по существу не понимали друг друга. Не место же тут говорить о настоящем патриотизме. Хоть бы замолчало, наконец, это легкомысленное создание. Но Любку теперь ничем не остановишь. Она уже кричит как одержимая:

— Неправда, неправда, русские тоже патриоты! Они большие патриоты!

— Кто? — спросил Ганс Кох.

— Мы! Русские!

— Глупости говоришь, Любка. Нет таких русских.

— Неправда, неправда! Есть, есть! — И понесла, и поехала.

— Где они?

— А партизаны? Вы же воюете против них, а не можете их победить!

Все насторожились. Немного спал хмель с Коха. Он тер лоб, силясь привести в порядок свои разбросанные мысли. Вера со страхом наблюдала за Любкой, предчувствуя, что та наговорит лишнее. Ганс Кох подошел к Любке:

— Ты выпила, моя девочка. Партизаны — не патриоты. Партизаны — бандиты. Разве ты видела, разве ты знаешь их?

— Я не видела и не знаю их. Но я знаю настоящих патриотов.

— Ты? Знаешь? — переспросил Ганс. По его голосу можно было догадаться, что у него уже рассеялись все остатки хмеля, что он уже не тот, каким был минуту, несколько минут тому назад, когда думал только о том, чтобы как следует повеселиться, отбросив все служебные заботы и хлопоты. Ганс Кох уже входил в свою привычную роль. Он громко захохотал, глядя в глаза Любке. Вейс даже встал, подошел ближе к ним, к Гансу и Любке. Он хорошо понимал фальшивый смех Коха: тот дразнил девушку, разжигал ее задор:

— Неправда, Любка! Ты обманываешь нас.

— Я? Неправду? Я сама слышала..

— Где?

— Сам доктор говорил моей маме, чтобы она была очень осторожной, пряча их, потому что они очень ответственные люди — эти больные.

— Кто?

— Советские комиссары.

В комнате утих пьяный гомон. Вера так стиснула рукой подлокотник кресла, что у нее побелели пальцы. Конечно, она ничего не знала ни о каких комиссарах, она допускала даже, что эта балаболка Любка просто может хвастать, дразнить Ганса. Но в глубине души она чувствовала, что произошло нечто непоправимое и по сути дела — гнусное, омерзительное.

А Ганс продолжал:

— Ты хвастаешь, Любка! Как всегда, глупости городишь!

— Я? Хвастаю? Я говорю только правду! Да, да! Это настоящие патриоты! Они никого не боятся.

И, глядя горящими, как у помешанной, глазами на притихших людей, — только визжал и хрипел забытый в углу патефон, — и, дивясь неожиданно наступившей тишине, она какую-то секунду раздумывала: «А почему это притихли люди?» И, видно, где-то под взлохмаченной медной челкой шевельнулась живая мысль. По игривому лицу ее словно промелькнула тень. Она провела руками по вспотевшему лбу, рассеянно поправила прядь волос, нависшую над глазами. В них уж не было ни игривости, ни неудержимого веселья. Глаза потухли, глядели неподвижно в какую-то одну, только ей видимую точку. В них была задумчивость, тревога.

— Говори, говори, Любка! Ты так здорово умеешь развлекать нас! — В голосе Коха не слышно было восторженности, с какой он обычно говорил с ней, своей девушкой. Сейчас в этом голосе таилось притворство, настороженность, ожидание.

— Ах, боже мой, я, кажется, сболтнула большую глупость! Ах, какая я пьяная, пьяная! Зачем ты, противный Ганс, так напоил свою Любку! — И заплакала, размазывая слезы по лицу.

Шатаясь, она направилась к Коху.

— Девочки, танцевать! Музыку, музыку! Давай выпьем еще, Ганс, я хочу так напиться, так напиться, чтобы ничего, ничего не видеть и не слышать на свете!