Михаил Лыньков - Незабываемые дни

Но какие глаза сделала тогда эта дурашливая девчонка, как заговорила с ним, с Гансом Кохом, командиром жандармского взвода:

— Вы не должны забывать, с кем вы говорите. Наши девушки не бывают изменницами!

Она механически повторила чьи-то слова. У нее никогда не было своих мыслей. Она даже вспомнила слова своей подружки, которая советовала ей всегда быть человеком. Каким человеком? Ну, нашим человеком… Все это, однако, так грустно и так трудно во всем разобраться. Она лепетала, как сорока:

— Нет, нет, мой милый Ганс! Если бы я даже знала, кто это делает, я не смогла бы их выдать. Это невозможно. Понимаете? Невозможно. Изменник — последний человек.

— О-о! — удивился Кох. — А если я прикажу вас расстрелять, вы тоже не выдадите этих людей?

— Расстрелять? — И Любка так расхохоталась, что Гансу стало не по себе, и он пожалел о том, что позволил себе сказать такие слова этой девушке.

А она говорила уже спокойно, уверенно, дружески глядя ему в глаза:

— Думай всегда перед тем, как что-нибудь сказать. Расстрелять девушку, которая любит тебя? В конце концов я ничего не знаю про то, о чем ты говоришь. И не хочу знать.

Она говорила чистую правду. И он верил ей, так как твердо знал, что эта крученая девчонка, как он ее называл, больше всего на свете интересовалась модными платьями, новыми патефонными пластинками, прическами и духами.

Кох вспомнил, что вместе с приказом о назначении он получил и специальную директиву: главное — железнодорожный узел. Это особенно важно для фронта, для империи.

Он лично посетил станцию. Вместе с Бруно Шмульке прошел в депо. Тут все еще было в развалинах. Что успел сделать железнодорожный полк, который восстанавливал мост и все станционное хозяйство, то и осталось, ни на шаг не подвинувшись вперед. Полк ушел на восток. Восстановление депо продолжалось, но шло таким медленным темпом, что каждый день летела угрожающие телеграммы и Вейсу, и Шмульке, которого после его неслыханного геройства назначили было шефом депо. Но он продержался на этом посту недолго и вскоре был освобожден от своих обязанностей, поскольку обнаружил полную неспособность наладить работу. Эта работа так доконала Шмульке, что он совсем выбился из колеи, потерял аппетит и сон, исхудал и слезно молил начальство освободить его от несвойственных ему обязанностей:

— Я хороший слесарь, старательный и могу кого хотите обучить этому делу… Но начальником быть не умею.

Чрезмерно горячий Кох предлагал даже расстрелять Шмульке как предателя, должно быть, связанного с партизанами, или по крайней мере как неполноценного немца, неспособного на подвиги во имя Германии. Но доведенный до полного отчаяния Шмульке завопил:

— Лучше расстреляйте, чем так меня мучить. Я слесарь и эту работу знаю, а инженером быть не могу, и начальником не могу. Что хотите, то и делайте. Хотя бы и казните!

Вейс приказал оставить его в покое и дать возможность делать то, на что он способен. Ни Вейс, ни Кох так и не узнали истинных причин, заставивших Бруно Шмульке, несмотря на его склонность к славе и почестям, категорически отказаться от почетной и ответственной должности. Еще в первые дни, когда начали сгонять рабочих в депо и у Шмульке появился административный зуд, — он даже начал кое-кому угрожать расправами и лютыми наказаниями, — его тихо и незаметно предупредили. И хотя открыто, в глаза, ему ничего не говорили, он хорошо понял это предупреждение: если хоть один волос спадет с чьей-нибудь головы по его, Шмульке, вине, не видать ему больше ни своих потомков, ни манаток, ни прочего добра. Он отлично понимал, что тут ему не поможет ни полиция, ни гестапо. Шмульке хорошо знал русских людей. Он умел читать их взгляды, казалось бы, такие равнодушные ко всему, что не касалось их непосредственной работы.

Так Бруно Шмульке снова стал слесарем. Тихо и чинно выполнял свою работу. Выполнял ее аккуратно, старательно, как прежде. Правда, иногда ему приходилось быть переводчикам, а также знакомить с депо нового шефа. Шефом стал низенький и хромой господин Штрипке, инженер путейской службы, который не особенно разбирался в работе депо, но кое-что смыслил все же в железнодорожном деле. Он добился, правда, что на восстановление депо согнали множество людей: пленных, местных жителей, заключенных в лагере. Рабочие восстановили стены депо. Поставили новые станки, привезенные с других дорог, не имевших особенного стратегического значения. Но сколько ни бился, сколько ни усердствовал новый шеф, ему никак не удавалось наладить как следует паровозную службу. Дело доходило до скандалов. С прибывавших на станцию эшелонов приходили разъяренные офицеры, требовали немедленной отправки поездов, ругались, угрожали. Но что мог сделать Штрипке, который знал только одно русское слово и с его помощью пытался сдвинуть с места все это сложное, трудное дело.