Михаил Лыньков - Незабываемые дни

Он подошел к ней ближе:

— Я сын твой! Каким был, такой и есть, мать… — и обнял за плечи. Она мягко отвела его руки.

— Не надо, не трогай. Скажи мне прежде, с чем ты к нам пришел?

— Я понимаю тебя, мама, но до поры до времени — поверь мне — я ничего тебе не скажу: и зачем я пришел, и что я буду здесь делать. Об одном прошу: что бы ты ни услышала обо мне, знай, что сын твой остался таким же, каким ты его знала раньше. Об этом еще раз прошу тебя. Так и тебе будет легче, и мне… Ни о чем другом больше не спрашивай, так лучше… Ну, бывай!

Он взял руку матери, поцеловал, постоял еще несколько мгновений и решительно направился к двери. И когда он уже скрылся за дверью, — слышно было, как он шагал по двору, — она встрепенулась, встала, рванулась к дверям, но тут же опомнилась, дала волю слезам.

— Потеряла сына, потеряла…

В хату вбежал Василька, веселый, разрумяненный. Он только что катался с мальчиками на замерзшей луже возле колодца, был радостно возбужден. Он бросился к тетке Аксинье, стал тормошить, просил:

— Вы мне сделаете, тетя, такие саночки, как у других? Ну, такие, чтобы с горы кататься? Снегу намело много-много!

Она невольно взглянула в окно. Метель давно угомонилась. Только изредка кое-где поднималась поземка и гнала снежные струйки по замерзшим лужам, по сугробам, выросшим за ночь у забора. Ярко светило солнце и колюче поблескивало на сугробах, на заснеженных кровлях, на ветвях оголенных берез. Тут и там над трубами подымались столбы дыма. Правда, ветер сбивал их порой, пригибал к крышам, взлохмачивал. Все было так, как всегда в добрую зимнюю пору, с снегами, морозами, с ядреным солнцем. То ли от празднично убранной зимней улицы, то ли от ласковых слов Васильки — боже мой, как он еще мал и непонятлив! — на душе как-то сразу полегчало. Сердце отошло, успокоилось. А малыш не отставал:

— Так сделаешь мне саночки?

— Сделаю, сделаю, мой маленький.

— А какой это дядя был у нас?

— Дядя? — неуловимая тень промелькнула по лицу и растаяла. — Дядя? Это человек один, Василька…

И вполголоса, себе:

— Да, да… Человеком когда-то был… Человеком.

Но произнесла это машинально и, уже озабоченная будничными хлопотами, приголубив это существо, малое и неразумное, спросила:

— Ты, Василька, проголодался? Есть хочешь?

— Хочу, тетя! — бесхитростно ответил мальчик.

— Вот так бы раньше сказал. Всегда правду говори.

— Я не люблю обманывать, тетя.

— Вот и хорошо делаешь. Ну, ешь, ешь, мой птенчик. Сироты мы с тобой, Василька, горькие сироты.

— Почему сироты?

— Ах, Василька, ты не слушай, что говорит старая тетя. Мало ли о чем она думает и говорит. А ты не обращай внимания. Вот ешь побольше и вырастешь таким богатырем, таким богатырем…

И глаза ее затуманились, вновь покрылись влагой. Она торопко вытерла их, опять глянула в окно. День, видно, будет погожий. Столбы дыма вытягивались стройно, ровно, словно подпирая невысокое зимнее небо. Хорошо, когда вьется дымок над крышей. Живут люди. Пусть живут на доброе здоровье, на радость и утеху детям.

— Ешь, ешь, мой птенчик…

У Ганса Коха был двойной праздник. Он только что получил новое назначение. Это случилось в день именин главного шефа эсэсовских войск, самого Гиммлера. Должность комиссара гестапо давно была заветной мечтой Коха.

Как новый комиссар гестапо, а также по причине именин уважаемого шефа он, как и все прочие офицеры гестапо, получил в этот день традиционный подарок — книгу о Чингис-хане, о великом монгольском завоевателе. Ганс Кох был не очень силен в грамоте и еще меньше любил чтение. Книги до добра не доведут, в них всегда скрываются какие-то мысли, нередко опасные для его славной Германии. Книги он прямо ненавидел еще со школьной скамьи. Раз читаешь, так надо и думать. А Ганс Кох не любил утруждать себя размышлениями.

Но книга была прислана с указанием: для обязательного прочтения. В таком случае можно и прочесть. Сначала книга показалась ему неинтересной. Кох не имел никакого желания знакомиться с седой стариной, с историей каких-то там монголов, с их походами и завоеваниями. Но, начав читать по обязанности, он вскоре увлекся этой книгой, и каждая новая страница становилась более интересной. Кох уже несколько раз подумал: «Этот монгол, однако, был не дурак, знал, как взбаламутить мир».

И Кох, наконец, постиг смысл присылки этой книги. Его, Ганса Коха, как и тысячи других Гансов, приучали к крови, им прививали жажду крови, чужой крови. Конечно, кое-что устарело в этом Чингис-хане. Разве можно теперь ломать хребты всем врагам, как поступали некогда монголы со своими пленными? Такая техника не годится в нынешнее время, когда на место сабли и копья пришли самолеты и танки, орудия и такие удобные автоматы-пулеметы. Завоеватель мира приказывал своим подчиненным сгонять со своих лиц улыбку на чужой земле. Может, он и правильно делал, но все это так устарело, так устарело в наши дни.