Юрий Герман - Студеное море

— Чего молчишь, законопатило тебя, что ли? — закричал он, — Кому вещь принес, откуда взял, слышь, Сашка?! Ну чего смеешься-то, наказание мое!

— Подарок тебе, — сказал Александр, — лежал в госпитале и построил.

— Раненый?

Александр молчал. Это было ясно само собой — зачем же лежать в госпитале здоровому человеку. Он всегда молчал в тех случаях, когда можно было не отвечать.

— Смотри, пожалуйста, — говорил старик, радостно и даже восторженно вертя в пальцах модель поморского корабля, искусно и необыкновенно точно вырезанную руками сына. — Ну скажи, пожалуйста, и откуда что берется в парне! Ведь точно, все точно. Это шестнадцатый век, правильно? В семнадцатом киль на английский манер начали строить, а это именно шестнадцатый. Лыкошитые они назывались по той причине, что лыком их сшивали. Молодец, право, молодец. Где ж ты лыка-то достал, чтобы пошить, ведь у вас там никакого лыка и в помине нет. Лапоть, что ли, разодрал старый?

Александр кивнул головой.

— Дед помер, — вздохнул отец, — дед бы оценил, дед это рукоделие так любил, так понимал, не то, что мы, гужееды. Дед нашу старину поморскую вот как уважал…

Он все еще держал в руках ладью, и было видно, сколько радости она ему доставляет.

Потом поставил ее посреди стола и поглядел на сына, кусая седой ус.

— Военный моряк, — сказал он неожиданно, — форменный военный моряк. — Засмеялся и сказал: — От кормщика Алексашки Ладынина — гвардейский военный командир. Триста лет назад кормщик Алексашка шестнадцать рыбаков-поморов от верной смерти спас, и с того дня неустанно парод его помнит я память его чтит, а чтобы до военного доверия — только нынче выпало. А? Что ж, и настоящий корабль у тебя? С пушками?

Александр смущенно улыбался. Отец, вдруг сделавшись серьезным, осмотрел его с ног до головы: парадную тужурку, подкрахмаленный воротничок, погоны с черными просветами, ордена, гвардейский знак, золотые нарукавные нашивки. Потом суровым голосом позвал:

— Поди сюда, военный моряк.

Александр обошел стол, от неожиданного волнения едва не свалил плетенку с нарезанным хлебом и молча встал перед отцом, глядя ему в глаза твердым и чистым молодым взглядом. Отец поднялся, и ладонь его крепко стиснула руку сына возле плеча, там, где под плотным сукном тужурки перекатывались упругие мускулы. Несколько секунд он молчал, вглядываясь пристально и жестко, и рука его все сильнее и сильнее сдавливала руну Александра. Потом внезапно он спросил:

— Почему не лег, когда бомбы летели?

— А ты почему не лег? — спросил сын.

Отец коротко усмехнулся.

— Целесообразности не вижу в вашем поведении, — сказал старик, — ни на грош не вижу. Или погоны мешают ложиться?

— А тебе что мешает? Старик опять усмехнулся.

— Помор шапку никогда ни перед кем не ломал, — сказал он жестко, — даже перед морем — и то не кланялся. Так меня дед учил, так я тебя учил, так ты своих сынов учить будешь. Что ж, перед морем не кланялся, а перед вонючим вражиной поклонюсь? Давеча мне на пароход семьдесят штук высыпали — ничего, отбился. А тут ложиться стану? Пойдем, поглядим!

Вновь они вышли во двор. Звезды спокойно мерцали в далеком черном небе. На крыше о чем-то спорили Бориска с Блохиным, и в спор мальчиков настойчиво и не очень уверенно вмешивался капитан Анцыферов.

— Что, нет отбоя? — спросил отец.

— Одного сбили, — ответил Бориска, — только вы ушли, а его и сбили. Эх, и красиво было!

Через несколько минут пришла новая волна самолетов. Зенитки стали бить сначала далеко, потом ближе, потом над рекой, потом у лесных складов. И внезапно в сухие, щелкающие звуки выстрелов вошел новый звук — подвывали моторы.

— Идут! — крикнул сверху Бориска. — Эй, вы там, поберегитесь!

В этом «вы там» было что-то пренебрежительное и вместе с тем очень смелое, мальчишеское, задорное.

Александру стало смешно, а отец толкнул его в бок локтем — ему было приятно, что младший ничего не боится.

— Каков? — спросил он.

— Нам не страшен серый волк, — неверным голосом сказал на крыше Анцыферов, — плевал я на них на всех.

Самолеты приближались.

— Они всё по мосту бьют, — сказал отец, — и потому у нас райончик такой шумный, А мост им никак не дается.

Он положил руку на плечо сына, и Александру стало приятно этого отцовского жеста. Когда-то давно, когда капитан брал сына в первые разы в море, и мальчик беспокойно огладывался, стоя возле отца на ходовом мостике, заливаемом пенной и холодной волной, отец так же, будто невзначай, клал свою твердую, сильную, бестрепетную руку, и сразу становилось спокойнее и увереннее.