Анатолий Чехов - Чёрный беркут

Остановившись, Яков почувствовал, что от поднявшегося вновь гнева начинает задыхаться. Он опустил на крыльцо дома Гришатку, повернулся к Павловскому.

— А ты мне давал их, наган и винтовку?

— Я представляю коменданта участка. Не сдадите, силой возьмем.

— У меня силой?!

Метнувшись в комнату, схватил винтовку, рванул затвор:

— Слушай ты, гад! Если сейчас же не уберешься отсюда — четыре пули твои, пятая моя. Кто еще сунется, — обернулся он к сопровождавшим Павловского пограничникам, — поделимся...

Наступила тревожная тишина. Кайманов сейчас был готов на все. Это понимал и Павловский, и стоявшие рядом с ним молодые красноармейцы. Но после того, что было сказано, Павловскому тоже отступать нельзя. Он сам себя поставил в немыслимо трудное положение.

— Павловский, слушайте меня, — негромко произнес Лозовой. — По званию и положению я здесь старший и несу полную ответственность за все, что произойдет. Приказываю возвратиться в комендатуру, оставить решение вопроса о сдаче Каймановым оружия до возвращения Карачуна. Кайманов! — обернулся он к Якову. — Слушай мою команду: кру-у-гом!..

Но Яков и не думал поворачиваться.

Ожидая, что предпримет Павловский, он глянул на Лозового, увидел в его глазах и приказ, и упрек за непослушание, и простую человеческую тревогу. Молча опустил винтовку, взял за руку обомлевшего Гришатку и, кивнув насмерть перепуганной Ольге, неторопливо вернулся в дом. Павловский не посмел его остановить, даже окликнуть.

— Ты мне, Оля, постели на сеновале у Али-ага, — попросил Яков. — Кто будет спрашивать, не говори, где я. Голова болит, может, на воздухе пройдет...

Ольга с тревогой посмотрела на него, не решаясь возражать, но и не соглашаясь.

— Ну что ты так смотришь? Говорю, ничего не было. Бабы набрехали, а ты веришь...

— Боюсь, как бы опять не набрехали, — призналась Ольга.

— Ну и пусть себе брешут, — он принужденно рассмеялся. — На то они и есть бабы. То, о чем ты думаешь, не мужчинское дело. Пусть себе стреляются паразитские замухрыши разные, а нам оружие впереди себя держать надо.

Он обнял одной рукой жену, шутливо потряс ее за плечи. Ольга, кажется, поверила, вздохнув, ушла в дом за постелью.

Провести ночь на сеновале ему хотелось не только потому, что болела голова, что там пахло душистым сеном, обвевал свежий, холодный декабрьский ветерок. Надо было о многом подумать, разобраться в том, что произошло, найти, где же и когда он допустил в жизни ошибку, с чего началось то, к чему сейчас пришел.

Старый сеновал с детства был тем потаенным и дорогим сердцу уголком, куда после набегов на караваны прибегал он еще мальчишкой прятать добычу — урюк и орехи. Памятен он был и тем, что именно там собирались дорожники, друзья отца, чтобы рассказать о своих бедах Василию Фомичу.

Толкнув скрипучую, когда-то высокую, а теперь казавшуюся совсем низенькой, дверь, Яков вошел в пахнувший ароматом сухих трав полумрак, некоторое время постоял у порога. Поднявшись на сено, лег навзничь, стал смотреть в потолок, потом перевел взгляд на глинобитную стену, в которой, как и много лет назад, темнела круглая, словно зрачок дула маузера, черная дырка. Ему и впрямь сейчас казалось, что это дуло маузера, направленного в него, но не рукой врага, а теми, кому он с детства привык безгранично верить, кому должен был подчиняться. И вот он оказался за бортом, а всякие проходимцы, вроде Павловского, смеются над ним, называют врагом народа.

— Нет, друзья хорошие, — гневно шептал он. — Так просто я вам не дамся, еще посмотрим, кто кого...

Говорить «кто кого» можно, если перед тобой враги. Почему же вдруг врагами стали Ишин и Павловский, почему никто не захотел разобраться в том, что произошло? По недомыслию? Перестраховке? Подлости? Почему всеми уважаемый Яков Григорьевич стал «гражданином Каймановым»? Контрабандисты называют его Кара-Кушем — Черным Беркутом. У них достаточно причин, чтобы дать такое имя. Но тень какого Черного Беркута нависла вдруг над самим Каймановым? Когда и откуда появилась эта тень? Чем объяснить, что такого человека, как Токтобаев, сначала с почетом выдвинули кандидатом в депутаты, а потом тут же арестовали? Разве раньше не знали, что он враг народа?..

Перебирая в памяти события последних лет, Яков продолжал мучительно думать, так ли жил, как надо, так ли работал, все ли делал, чтобы оправдать те призывы к новой жизни, которые сам не раз повторял с крыльца поселкового Совета, обращаясь к дауганцам?