Анатолий Марченко - Как солнце дню

Рудольф очнулся вечером. Где ползком, где хватаясь руками за стволы деревьев добрался до села. Когда он ночью зашел в домик на самой окраине, молодая хозяйка встретила его без испуга, внимательно и придирчиво, как новую покупку, осмотрела с ног до головы. Он упросил ее никому не говорить о себе, а главное — не выдавать немцам, если появятся в селе. Хозяйка дала ему рубашку и брюки, он переоделся и решил остаться в этом доме.

Все было ему здесь непривычно. И колыбельная, которую монотонно, в нос напевала хозяйка, мерно раскачивая люльку, и судорожные вскрики ребенка, и керосиновая лампа на покрытом обшарпанной клеенкой столе.

Он не помнил, как уснул. И в тот же момент услышал требовательный, настойчивый шепот:

— Укачала. А ты не дрыхни. Ще выспышься.

Она легла рядом с ним, пышнотелая, и все шептала что-то, но он не разобрал что. У него ныла рана, он едва не задохнулся от ее объятий.

Хозяйка так и не ушла в эту ночь, и ему было неприятно, что она не уходила, и время от времени, когда ребенок капризно вскрикивал во сне, коротко бросала:

— Вот зануда… Весь в батьку.

Так и жил он у нее, с каждым днем теряя надежду на осуществление своего плана. Было противно на душе, и он забывался, с жадностью берясь то за одну, то за другую работу. Отремонтировал всю обувь, какая была в доме, починил полы.

Однажды вечером хозяйка пришла навеселе, по комнате разнесся тяжелый запах самогона. Хитровато ухмыляясь, она подмигнула ему и увела в другую половину дома.

— Сегодня лягай тут. До мене прийдут гости.

И, перехватив его удивленный взгляд, поспешно добавила:

— Да ты не горюй. Тебя не забуду.

Украдкой выглянув в окно, он увидел высокого громоздкого мужчину с повязкой полицая на рукаве. Был он длинноносый, большеротый, с оспинками на впалых щеках.

Из соседней комнаты долго слышался глухой перезвон стаканов, незнакомая ему тягучая песня, от которой хотелось бежать, как от своей гибели. Песню сменило ритмичное покачивание люльки, противное повизгивание кровати и, наконец, клокочущий, захлебывающийся храп.

Потом по полу почти неслышно прошли босые ноги, и хозяйка забралась к нему под одеяло. Была она потная, скользкая, разморенная, и он с отвращением оттолкнул ее.

— Ты що? — возмутилась хозяйка, дохнув на него перегаром. — Ишь, який нервозный… Ты хто мини — чоловик?

Он встал, оделся.

— Ты що, тикаешь? — равнодушно спросила она, зевнув. — Ну и грец с тобой. На мий вик мужиков хватить. Тильки в окно вылезай. А то вдруг проснется. Одежу бы надо у тебя одибрать. Харчи отработал, ничего не скажешь, а одежу — ни, — она ворчливо хихикнула.

Он уже встал на подоконник, приготовился спрыгнуть. Ночь выдалась светлая, лунная, идти по улице, хотя и безлюдной, было опасно. Но он решил, что больше не останется здесь.

— Чекай, — сказала хозяйка, придержав его пышной мягкой рукой. — Хочешь, я отведу тебя до Ливенки? Там у мене е подружка. И тож вдовая. Ядреная баба, жалковать не будешь.

Он отшатнулся: в лунном свете ее чересчур белое тело напомнило ему мертвеца.

— Тебе все равно кто: немец, полицай, красноармеец? — спросил он.

— А що? — сыто зевнула хозяйка и потянулась всем телом. — Нам, бабам, треба, щоб був мужик. И чого ты такой вумный?

Так они и расстались — не простившись…

Зачем он рассказывает все эти подробности? Он хочет рассказать все, он ничего не утаит: ни хорошего, ни плохого. Мне чудилось, что Антон сейчас скажет свое: «Втереться в доверие хочешь?» Но он молчал, и немец воспринял это молчание как разрешение продолжать рассказ.

Выслушав немца, Антон приказал вывести его из сторожки и что-то шепнул Федору на ухо. Тот просиял.

— Ловкач, — сказал Антон, когда немца увели. — Ловкач и шпион. Но нас не проведешь.

— Послушай, — сбивчиво и возбужденно заговорил я. — Это он, тот самый. — И я полез в карман за письмом и фотокарточкой.

— Что ты мелешь? — удивился Антон.

— Тот самый… У ручья. Я поил тебя из его каски. И шоколад, помнишь? Он был почти мертв. А потом исчез. Я хотел…

— Ну и что же? — спросил Антон, когда я перевел текст письма. Он уже давно, еще до того, как я прочитал письмо, определил свое отношение к немцу, и теперь уже ничто не могло понудить его изменить это отношение. — Я знаю только одно: он, немец, пошел воевать против нас. Тот, кто против фашистов, тот борется в подполье, а этот…

— Твое решение?

— К стенке, и весь разговор. Я уже распорядился.

— А если он говорит правду?

— Ты уже клюнул на удочку?