Михаил Слинкин - Война перед войной

Некоторые из них, обнаружив на нас курсантские погоны, пытаются воспользоваться своим формальным старшинством: «Эй, служивый, — в конец очереди. Не видишь — офицеры стоят?» Отношение меняется, как только узнают, что мы недавно оттуда, куда они направляются впервые. Осторожно начинают расспрашивать — как там, за границей? И уже никто не обращает внимания на разницу в званиях.

Неделю мечемся по инстанциям: сдаем на хранение в ЦК ВЛКСМ комсомольские билеты; идем на беседу в другой ЦК — партии, где выслушиваем доброе напутствие, но с жестким подтекстом, касающимся, конечно же, непримиримой классовой борьбы, на передовой фронт которой мы выдвигаемся; делаем прививки против всяких нехороших болезней, свирепствующих в бедных южных странах; подбираем на специальном складе «гражданку», облачившись в которую начинаем смахивать на нерадивых агентов при выполнении группового задания — все одного возраста, при галстуках и в строгих плащах с поясами. Когда заходим в таком виде в автобус, не можем удержаться от шалостей — начинаем как бы исподволь, но внимательно осматривать пассажиров, особенно тех, кто постарше. Неизменно часть из них, сохранивших в памяти коллективный портрет сотрудников репрессивных органов недавнего прошлого, покидает облюбованные места и осторожно перемещается в другой конец салона, некоторые, облегченно вздыхая при этом, выходят от греха подальше на следующей же остановке.

Пока болтаемся по Москве в форме, а потом и в «гражданке», нас постоянно прихватывает то милиция, то военные патрули по поводу, а зачастую и просто так, чем-то мы привлекаем их внимание. Приходится использовать одно волшебное слово, причем вполне законно, а не из пустого пижонства. Милиционеру, задержавшему на Солянке за неправильный переход улицы, предъявляем заграничные паспорта и в ответ на недоуменный взгляд бросаем: «Спецзадание». Козыряет и тут же отпускает, начисто забыв о причитающемся с нас штрафе. То же происходит и с патрулями, неизменно и радостно вычисляющими в нас военнослужащих срочной службы по коротко стриженным затылкам. Ведем себя при встрече с ними достойно, не предпринимая привычных попыток к бегству, просто показываем документы и следуем по своим делам, оставляя обездвиженных от изумления военных мучительно размышлять о немыслимой, из ряда вон выходящей ситуации — какие-то курсанты в «гражданке», явное нарушение, тянущее на губу, но загранпаспорта, спецзадание…

Международный аэропорт Шереметьево. Сотня мужчин в плащах одинакового покроя, не отличающихся разнообразием цветов. Многие в одинаковых туфлях и шляпах с узкими полями. И рубашки под галстуками тоже у всех одинаковые, полоски только разные — синие или бежевые. Вся одежка казенная, с одного и того же военного склада. Стоим неплотной группой, ожидая регистрации. Соотечественники, сначала опасливо сторонившиеся нас, успокаиваются, заслышав родную речь. Иностранцы же так и не решаются подолгу оставаться рядом, тревожно осматриваются и как можно быстрее отходят на приличное расстояние.

Объявляют регистрацию на Кабул. Идем, не торопясь, сдавать багаж, понимая, что на наш спецрейс чужих не посадят. Разом опровергая подобное убеждение, к группе подлетает чернокожий пассажир с двумя шикарными чемоданами, одетый в приобретенное не иначе как за валюту длинное нежно-бежевое пальто, мягкую широкополую шляпу и, судя по ниспадающим на лаковые туфли серым с аристократическим отливом штанинам, костюм из чистой английской шерсти. Широкая афроамериканская улыбка и приветливое: «Хай! Это есть рейс Кабул?» Кто-то удивленно пожимает плечами, но подтверждает, что да, самолет летит в Кабул. Иностранец продолжает широко улыбаться, ставит на пол чемоданы и, перейдя на английский, доверительно сообщает ближайшему соседу по очереди, что он торопится в Карачи и очень сожалеет о необходимости совершить промежуточную посадку в афганской столице. Знакомый с английским в объеме программы военного училища соотечественник, уловив что-то про Карачи, заботливо поясняет представителю угнетаемой американскими расистами черной расы: «Ноу Карачи, оунли Кабул энд оунли рашн». Афроамериканец удивленно смотрит на табло, потом обводит взглядом окружающих его сумрачных мужчин, подпадающих под неширокий спектр военнообязанных возрастов — от двадцати до сорока лет, теряя при этом ослепительную улыбку и утрачивая блеск черной кожи, заметно сереющей по мере осознания того, в какую нехорошую компанию он попал. Недолгое замешательство заканчивается бегством. Не можем сдержать улыбок, хотя никто откровенно и не смеется, щадя самолюбие улепетывающего, опасливо оглядывающегося посланца черной Америки.