Мартина Моно - Нормандия - Неман

— Браво, — воскликнул Бенуа. — Я поступил бы точно так же!

И совершенно непосредственным движением он протянул Флавье руку. Тот не пошевелился и, не приняв поданной ему руки, посмотрел на Бенуа:

— Если меня не трогали ваши упреки, Бенуа, то не трогают и ваши комплименты.

И, оставив позади себя оцепеневших летчиков, он направился к баракам. Бенуа опустил руку. Теперь он был совсем обескуражен. К нему быстро подошел Леметр. Но Бенуа не сердился. Единственный раз за все время он казался растерявшимся.

— Ты понимаешь? — сказал он немного дрожащим голосом. — Я его искренне поздравил, а он послал меня к черту…

Леметр оставил его в замешательстве и быстрыми шагами направился за Флавье. Тот остановился и обдал его ледяным взглядом:

— Вы тоже хотите мне что-то сказать, Леметр?

— Да, — ответил Леметр.

— Хорошо, но покороче, Леметр.

— Почему вы отказались пожать руку Бенуа?

Флавье слегка улыбнулся, сухо и горько:

— Он очень добр! Я не совершил никакой ошибки, которую он мог бы мне простить, и не нуждаюсь в его великодушии…

— Вы не сделали ошибки, господин майор. Вы только опоздали…

Флавье хотел что-то сказать, но Леметр не дал себя прервать:

— О! Опоздали не по отношению к «старичкам», опоздали по отношению к самому себе… Но поскольку вы наверстали это опоздание… Разве у меня нет оснований так говорить?

На обычно невозмутимом лице майора что-то дрогнуло… Подобно льду на реке, когда весной он вдруг дает трещину… Флавье протянул Леметру руку:

— Спасибо, Леметр, — сказал он. И улыбнулся.

Наступление имело успех. Неман был форсирован.

Но за это было заплачено дорого.

Мертвые, мертвые, мертвые… На доске «Нормандии» стерли много имен. Задания выполнены, одержаны победы… И столько товарищей навсегда уснули вдали от своих родных городов…….

Во время одного из этих боев полковника Синицына вытащили из горящего самолета. Возможно, он мог бы вовремя прыгнуть… Но он надеялся, что сможет посадить самолет, спасти его… И вот… Колосс, казавшийся неуязвимым, полковник Синицын, стал теперь всего лишь каким-то предметом, разлетевшимся на тысячи кусков. Товарищи сделали все, что можно сделать на месте, затем его положили на носилки — без сознания, без признаков жизни, — чтобы погрузить в самолет и отвезти в Москву. Возможно, там у него окажется больше шансов на спасение… Все летчики, которые не были в воздухе, выстроились в ряд, провожая носилки, словно это был уже гроб… Зачем нужно было куда-то везти этот труп, вместо того чтобы опустить его в землю?.

Но совершилось чудо… Когда носилки поднимали в самолет, Сарьян, шагавший сбоку, увидел, как дрогнули губы Синицына…

— Коля, — спросил Сарьян, — Коля, тебе что-ни-будь нужно?

— Поставьте меня на ноги! — прошептал Синицын.

Взволнованные санитары опустили один конец носилок и, уперев другой в трап, придали им почти вертикальное положение… И труп заговорил. Он сказал четким, сильным голосом:

— Я вернусь, товарищи, Я обещаю вам, я вернусь, чтобы продолжать сражаться… обещаю вам.

Его глаза закрылись. Сарьян отвернулся. Он умер, его друг Коля? Французы смотрели, как полковник Синицын, товарищ их боевых дней на земле и в воздухе, исчезал в кабине самолета… Его воля заставила его сказать: «Я вернусь…» Но жить — это Не всегда вопрос воли.

Их постигла еще одна катастрофа…

Июньским утром Флавье отправился в деревенскую больницу, расположенную за аэродромом. Ему предстояло выполнить долг, который сегодня был превыше всего.

Когда он вошел, было абсолютно тихо. Доктор, склонившись над кроватью, делал инъекцию. Вокруг моЛча стояли летчики. На кровати лежало что-то до такой степени забинтованное, что невозможно было узнать, кто это.

Доктор выпрямился.

— Ну? — спросил Флавье.

— Я ничего не могу сделать, — устало сказал доктор. — Он уже не отвечает.

— Он слышит?

— Этого нельзя установить, — сказал доктор.

— Нужно, чтобы он слышал! Есть одна очень важная новость, которую он должен узнать.

Флавье стоял у кровати рядом с Бенуа и Зыковым. В этот миг, когда смерть стучалась в дверь, он чувствовал, что тот, кто лежит сейчас перед ними, полусгоревший заживо при взрыве самолета, был для них больше чем товарищ или друг. Он был их братом, потому что всегда поступал по-братски.

Флавье настдивал:

— Он должен знать.

И, склонившись над человеком-мумией, он позвал:

— Леметр, ты слышишь меня?

Леметр не отвечал. Можно было подумать, что он мертв, если бы не почти неощутимое дыхание, выскользавшее из его опухших губ.