Мартина Моно - Нормандия - Неман

— Абсурд! — резко ответил Флавье.

Он был недоволен собой — неужели его настолько не уважают, что поняли его поступок так плохо?.

— Я ждал приказа. Я нахожусь на службе у своей страны. И я бью того врага, которого мне укажет правительство.

— Не размышляя?

— Мое дело сражаться. Каждому свое.

— А! Конечно, — тихо сказал Бенуа. — Вы в самом деле такой… И это не мешает вам командовать людьми, ставшими на этот путь тогда, когда он казался совершенно безнадежным? Да способны ли вы, господин майор, хотя бы понять, почему «Нормандия» имеет столько побед?.. Потому, что люди всегда сражаются успешнее за то, что они выбирают сами!

— Ваши слова не убеждают меня, Бенуа. В основе военных подвигов лежит не выбор, а повиновение!

— Что ж, идите до конца! Осудите нас за то, что мы уехали вопреки приказу этого подлого правительства!

— Я отдаю должное тому, что вы здесь нафантазировали, — медленно отчеканил Флавье, — но я упрекаю вас в том, что вы уехали.

Бенуа оперся обеими руками на стол. Он наклонился к Флавье, почти касаясь его.

— А если мы — мы! — не примем вашей нашивки?.

— Так и надо сделать, лейтенант.

Взгляд Бенуа упал на портрет Дюпона. Карикатурист был не особенно искусен, но ошибиться было невозможно. Чуть вытянутый подбородок Дюпона, всегда немного удивленный взгляд, улыбка, ироническая и в то же время наивная… В один миг Бенуа захлестнула волна воспоминаний: побег втроем в самолете, размахивавший руками сержант, море, которое, казалось, никогда не кончится, и потом вдруг линия на горизонте — Гибралтар! Возможно, Флавье сбил англичанина как раз в тот день, когда погиб Дюпон. Он выпрямился; нужно уйти из этого кабинета, скорее, прежде чем поднимающаяся в нем неукротимая ярость не прорвет последнюю плотину. Однако он должен был сказать еще кое-что:

— Нам уже давно предлагали отпуска. Мы всегда отказывались. Сегодня мы требуем их.

— Я посмотрю ваши личные дела, — сказал Флавье.

«Если я сейчас же не уйду, я проломлю его голову», — подумал Бенуа.

— Слушаюсь, господин майор! — бросил он тоном, превращающим эту обычную формулу в оскорбление, и повернулся на каблуках.

Флавье молча дал ему дойти до двери. Затем он вдруг почувствовал непреодолимое желание объясниться. Не успев оценить скрытые причины этого, он позвал:

— Бенуа!

Бенуа остановился, не оборочиваясь.

— Вы, Бенуа, настоящий офицер, но вы не знаете, что… что я всей душой хочу, чтобы Франция никогда не пострадала от вашей дилетантской позиции!

— Наши мертвые — дилетанты? — спросил Бенуа.

— Я чту их! — проникновенно ответил Флавье. — Но героизм может порождать и беспорядок. И если…

Стук закрывшейся двери прервал его. Бенуа вЫшел, изо всех сил хлопнув дверью.

Когда спустя несколько секунд в кабинете вновь появился Кастор, майор сидел, положив обе руки на стол. Дневник был по-прежнему открыт на том же месте.

— Видно, — сказал Кастор, ликуя и плохо скрывая свое торжество, — между вами и Бенуа отношения обостряются?

Флавье смерил его ледяным взглядом.

— Вы ошибаетесь, лейтенант. В дисциплинированной воинской части конфликт между лейтенантом и майором невозможен.

Было получено разрешение на отпуска. Со стороны казалось, что в эскадрилье все в порядке. Все в высшей степени корректны, никаких скандалов. Даже Бенуа «заткнул свою широкую глотку», как говорил Леметр. Все знали, что Флавье передал начальству рапорты ветеранов об отпусках с благоприятными резолюциями. Но что он думал по поводу отпусков — это был уже другой вопрос. Атмосфера в «Нормандии» была гнетущая.

— Я человек простой, — ныл доктор, буколическая и мечтательная натура, — но если так пойдет и дальше, я начну грызть зубами стол и лезть с криком на стену.

— Зачем? — спросил Вильмон, заинтересовавшись.

— Чтобы, успокоить свои нервы, дорогой. С Флавье, похожим на Наполеона в день битвы под Ватерлоо, с Бенуа, который пугает меня до смерти, когда мне случается встретиться с ним в безлунную ночь, с вами, играющим все время в молчанку и произносящим что-то осмысленное, лишь обращаясь к собаке, с Лироном, который всегда выглядит как амфора, на которой сделал трещину какой-то садист, с Шардоном, совершенно потерявшим голову, — в такой компании честный молодой человек жить больше не может.

— Меня беспокоит Шардон, — сказал Вильмон вдруг серьезным тоном.

— И меня! — воскликнул доктор. — Говоря по-научному, я бы сказал, что у него не все дома. Его навязчивая идея окончательно сведет его с ума. И не нашему мрачному командиру поправить это дело…