Виктор Муратов - Перевал

Немецкие летчики особенно и не старались бомбить дорогу. Сбросив несколько бомб на автомашины и брички, они разворачивались и на бреющем полете расстреливали лежащих из пулеметов. И тогда начиналась паника. Многие не выдерживали страшного рева самолетов, вскакивали на ноги и, в ужасе закрывая голову руками, метались по степи — и гибли под пулями.

Во время одного из таких налетов рядом с Дарьей Михайловной оказалась эта воздушная, «васильковая» девушка. Она лежала, прикрыв голову зонтом. Едва утих гул самолетов, девушка вскочила на ноги, но Дарья Михайловна успела схватить ее за подол платья.

— Ложись! — крикнула Дарья Михайловна и с силой потянула к себе девушку. — Ложись и замри!

Дарья Михайловна догадывалась, что самолеты пошли на новый заход и наверняка вернутся. И они действительно вернулись. Теперь для летчиков было больше целей. Дарья Михайловна кричала людям, чтобы они ложились. И еще кто-то кричал. И некоторые падали на землю. Только трудно было понять — сами они падали или скашивали их немецкие пули. Окрики действовали не на всех. Дарья Михайловна видела, как седая растрепанная старуха в длинном черном платье, едва самолеты ушли на новый разворот, бегала по степи и кричала: «Маша! Машенька!» А когда рев самолетов вновь стал нарастать и из черных плоскостей с белыми крестами ударили пулеметы, старуха вдруг встала как вкопанная и, задрав голову в небо, закричала что-то, размахивая поднятыми вверх кулаками. Распущенные седые волосы ее развевались, хотя ветра совсем не было. Старуха силилась перекричать рев самолетов, но внезапно опустилась на землю и затихла.

Немцы улетели, а в степи долго стоял крик. Люди разыскивали родных и близких. В стороне от дороги наскоро хоронили убитых и двигались дальше на восток.

— Да, надежное у тебя укрытие, — проговорила Дарья Михайловна девушке, шагавшей рядом с ней, и кивнула на зонтик.

— Очень даже надежное, — ответила девушка. — Маскировка. Фашист подумает, что цветочки-василечки. Меня Тоней зовут, — доверительно сообщила она. — Гарбузова Тоня. Когда я отдыхала в Артеке, мы в войну играли. Там нас учили маскироваться.

— А меня зовут Дарьей Михайловной. А это Ванюшка. Иван Степанович.

— Тяжело вам, Дарья Михайловна, давайте помогу.

— Как же ты поможешь, руки заняты, да и чемодан тяжелый — не унесешь.

— А мы мигом. — Тоня сложила зонтик, продела его в ручку чемодана. — Давайте вдвоем. Так легче.

Справа, невдалеке от дороги, под пологим спуском, заблестели на солнце гладкие воды реки. Это Дон, обогнув заросшую редким ивняком косу, вынырнул от Старочеркасска и приблизился почти к самой дороге у станицы Аксайской.

Люды бросились к реке. Одни торопливо раздевались, другие прямо в одежде, оставляя на берегу узлы и чемоданы, кидались в воду.

Тоня, не снимая платья, медленно вошла в воду, окунулась, смешно, «по-собачьи», стала барахтаться возле самого берега. Она смеялась, выкрикивала что-то звонким голосом, подхватывала пригоршнями воду, подбрасывала вверх и ловила ртом прозрачные струи.

— Тоня, выходи! Пошли, пошли, — торопила ее Дарья Михайловна, наскоро обмывая лицо Ванюшке.

Она понимала, что надо спешить. И многие другие это понимали. Люди продолжали упрямо идти вдоль берега прохладной реки. Они торопились скорее добраться до переправы. Их должно быть три переправы — у станиц Багаевской, Мелиховской и Раздорской. Надо успеть переправиться раньше, чем пойдут на левый берег Дона войска. Тогда через переправу не прорваться.

Усадив на закорки Ванюшку, подхватив вещи, они заторопились дальше. Освеженная речной прохладой, Тоня зашагала еще легче. Мокрое платье, усыпанное васильками, прилипло к телу и четко обозначило ее хрупкую, полудетскую фигуру.

— Сколько тебе лет, Тоня? — спросила Дарья Михайловна. — Ты школу успела закончить?

— Я?.. Что вы! — засмеялась Тоня. — Я три курса пединститута успела закончить. Я немецкий изучала. Зря только годы пропали.

— Это почему же?

— Проклятый язык, фашистский.

— Ну это ты напрасно, Тонечка. Немецкий язык ни при чем. Фашисты разговаривают и на итальянском, и на…

— Знаю, знаю, — перебила Тоня. — Мне и дедушка это вдалбливал: «Немецкий язык — язык Генделя и Шиллера, Гейне и Моцарта, Бетховена и Гете…» Знаю. Но я слышала в Ростове в сорок первом этот язык. Как я их ненавижу! За что они убили маму? За что?! Собрали на Театральной площади ни в чем не повинных людей и там же у стены дома расстреляли. За что?!