Ганад Чарказян: Горький запах полыни

В кабинете майора Игнатова мы начали с черного чая, большим любителем которого он был. Выпив пиалушку, Володя оставил нас. Я снова рассказывал свою историю, ощущая на себе пронзительный взгляд профессионального разведчика. Но этот взгляд меня не смущал — скрывать мне было нечего. Я не повторял постоянно, как вчера у Володи, что все это правда. Я знал, что мне нечего скрывать, а они сами разберутся — все-таки профессионалы.

Потом написал заявление, заполнил анкету, где указал место призыва. Также упомянул командиров роты, взвода — и тут не отпускает меня мой старший сержант Гусев. Назвать точно место, где попал в плен, не смог. Легко ответил, где проживал все это время. В графе «семейное положение» написал непривычное для меня слово «вдовец». «Сотрудничал ли с иностранными разведками? Привлекался ли к участию в военных операциях против ограниченного контингента советских войск?» Прочитав эти вопросы, я возмущенно поднял голову на майора.

— Это не я придумал. Стандартная анкета. Думать не надо. Да — нет.

Потом меня сфотографировали, фотографию перенесли на компьютер.

Майор пояснил, как они удостоверятся, что я — это я.

— Мы пошлем запрос в военкомат по месту призыва. Там должно храниться твое личное дело. Они пришлют нам его по факсу. А главное — пришлют и твою фотографию.

— Но я ведь очень изменился! — не выдержал я.

— А вот для этого мы тебя сфотографировали. Компьютер сравнит твои фотографии и скажет нам, что они принадлежат одному и тому же человеку — Глебу Березовику. Если, конечно, ты не засланный казачок и только выдаешь себя за Глеба Березовика. Но должен сказать сразу: я не компьютер и мне не нужно ничего сравнивать. По глазам вижу, что ты говоришь чистую правду. Да и все жесты, которые непроизвольно совершал, говорят о том же.

После того как заполнил все бумаги, майор Игнатов отвел меня к послу. Он тоже внимательно окинул меня взглядом и решительно протянул руку:

— С возвращением! Как говорится, лучше поздно, чем никогда. — И, повернувшись к майору, распорядился: — Сфотографировать для истории, побрить и переодеть. А там будет видно. Обеспечить жильем, питанием, выдать денежное пособие в размере… в размере… там уточнишь у бухгалтера, сколько можем потратить на нашего возвращенца. По максимальной. Запрос послать сегодня же. Кстати! С вами хотела бы побеседовать известная московская журналистка Людмила Синицына. До событий она жила в Таджикистане, объехала весь мир, а вот в Афганистане бывать не довелось. Вы не против?

— Ну не съест же она меня.

Посол рассмеялся.

— Может, и не съест, но уж выпотрошит — это точно. К тому же она очень интересная женщина. Будьте бдительны — чтобы потом не возникло проблем. А то до Беларуси своей не доберетесь.

На прощанье посол еще раз пожал мне руку. Чувствовалась в нем армейская косточка — и по разговору, и по штатскому костюму, сидевшему на нем, как мундир.

Потом в кабинет майора набились сотрудники: всем хотелось посмотреть на человека, вернувшегося с войны спустя 18 лет. Я был смущен таким вниманием к моей особе и был просто благодарен журналистке, которая вытащила меня из этой прокуренной комнаты.

Рядом с ней я вдруг почувствовал себя в своем, как говорил Володя, «прикиде» вахлак вахлаком. Впервые ощутил прелесть уже не молодой, но очень обаятельной, стройной и душевной женщины. Раньше с такими женщинами встречаться не приходилось. Она предложила мне просто прогуляться по ее все еще любимому городу, где она была так счастлива когда-то. Она ни о чем не спрашивала, только периодически задерживала на мне взгляд. Мы подошли к дому, где до войны у них была большая трехкомнатная квартира, которую вынудили отдать за две тысячи долларов. «За эти деньги в Москве можно купить половину квадратного метра — только чтобы стоять рядом друг с другом. С тех пор так и стоим. Вот уже лет двадцать то снимаем, то ютимся у друзей». Заработать на жилье практически невозможно. А она в основном живет в дороге. Вот недавно прилетела из Америки, проехала на автобусе от океана до океана и увидела Америку, которую нам не показывают — страну бедных и жестко выдрессированных людей.

Мы присели в тенистом парке на скамеечку, с которой виднелись горы, окружавшие город. Не знаю почему, — может, от сочетания привычного афганского горного пейзажа с непривычным обаянием незнакомки, — но я вдруг заговорил с ней так, как никогда не говорил ни с кем — ни до, ни после этого. Прорвалась какая-то невидимая плотина. Я говорил быстро, взволнованно. Слова находились сами — яркие, убедительные. Она слушала меня три часа. За все это время я не уловил и тени скуки, притворной вежливости — меня слушали так, как иссохшая земля впитывает долгожданную влагу.