Энди Макнаб - Браво_Два_Ноль

– Мы ведем войну уже много лет, тебе это известно?

– Нет, неизвестно. Я вообще ничего не знаю. Я в полном смятении.

– Да, мой друг, мы ведем войну уже много лет, и мы знаем, как получать информацию. Мы знаем, как заставлять людей говорить. И ты, Энди, скоро заговоришь…

Иракец откашлялся – долгий, громкий хрип, поднявшийся из глубины бронхов и содрогнувший всю грудную клетку; и не успел я опомниться, как мне в лицо шлепнулся большой сгусток зеленой слизи. Это меня страшно разозлило – больше, чем побои. Я не имел возможности вытереть харкотину, и она растеклась по всему лицу. Мне представилось, что я подцеплю туберкулез или какуюнибудь другую страшную заразу. Если учесть, как хронически мне не везло, вполне возможно, я вынесу допросы, тюрьму, вернусь в Великобританию и только там вдруг выясню, что подцепил какуюто неизлечимую иракскую разновидность сифилиса.

Остальным ребятам это понравилось, и они тоже принялись плеваться в меня, поднимая мое лицо, чтобы оно представляло собой лучшую цель.

– Свинья! – кричали они и, повалив меня на пол, продолжали плеваться.

Удары ногами приходится принимать, потому что с этим ничего не поделаешь. Но вот это – это меня понастоящему достало: содержимое их носов и легких теперь было у меня на лице, затекая в рот. Я испытывал омерзение. Так продолжалось минут десять, затем, наверное, иракцы просто полностью исчерпали свои запасы харкотин.

Меня перетащили в угол и посадили лицом к стене. Я сидел, скрестив ноги и опустив голову. Руки у меня попрежнему оставались скованы наручниками за спиной. Мне опять завязали глаза.

В таком положении я просидел минут сорок пять; за все это время мне не было сказано ни одного слова. В противоположном углу комнаты шипела керосиновая лампа. В помещении было очень холодно, и меня начала бить дрожь. Я чувствовал, как свертывается кровь на ранах; ощущение было очень странное. Когда раны кровоточат, испытываешь приятное тепло. Но когда кровь начинает свертываться, становится холодно и неприятно, особенно если ею выпачканы волосы и борода.

Нос мне закупорила спекшаяся кровь, и мне приходилось дышать ртом. Когда холодный воздух соприкасался с покрытыми эмалью обломками, которые еще недавно были моими коренными зубами, боль получалась невыносимая. Я уже начинал мечтать о допросе – о чем угодно, лишь бы меня забрали отсюда куданибудь в тепло.

Я понятия не имел, что происходит. Мне было лишь известно, что нас передали какомуто типу в костюме с чужого плеча, и этот тип, похоже, тут самый главный. Я пока что говорил как можно меньше, ровно столько, чтобы меня оставили в покое, и ждал, что будет дальше. Меня не покидало беспокойство по поводу Динджера. Куда его забрали? И зачем? Тот заморыш ушел вместе с ним. Быть может, иракцы решили сначала поработать над Динджером? Когда его вернут, мне сначала дадут посмотреть на него, избитого и истекающего кровью, а затем потащат проделывать со мной то же самое? Этого мне хотелось меньше всего: уж пусть лучше мне не будут показывать Динджера, измочаленного в труху.

Дверь открылась, и в комнату снова вошли охранники. Они обменялись несколькими словами с теми, кто находился в комнате, и от души посмеялись над моей заплеванной рожей. Затем меня подхватили и вытащили на улицу. Выйдя из двери, мы сразу же повернули направо, прошли по какойто дорожке и в конце повернули на девяносто градусов налево. Я с трудом передвигался самостоятельно, поэтому солдатам приходилось поддерживать меня под мышки и буквально тащить волоком. На улице было очень холодно. Мы вышли на булыжное покрытие, и вот тут мне стало действительно плохо. Пальцы на ногах я содрал еще в городе, и сейчас мне приходилось ковылять, стараясь наступать на пятки, чтобы не ободрать снова едва затянувшиеся ссадины.

По булыжнику мы прошли всего метров десятьпятнадцать. Наконец мы оказались там, куда меня вели. Меня ударила волна горячего воздуха. В помещении было восхитительно тепло, и воздух был насыщен приятными ароматами – запахом горящего парафина, табачного дыма и свежесваренного кофе. Меня заставили опуститься на пол и усадили со скрещенными под собой ногами. Попрежнему в наручниках и с завязанными глазами, я опустил голову, защищаясь, и инстинктивно стиснул зубы и напряг мышцы.

Вокруг суетились люди; сквозь ткань повязки на глазах я видел, что помещение ярко освещено. Похоже, это была обжитая, обставленная комната, а не тот древний загон, откуда меня только что притащили. Сидеть на мягком ковре было вполне удобно, и я чувствовал рядом тепло огня. В целом здесь было достаточно приятно.