Леонид Золотарев - Люди без имени

Начальник лагеря не отходил от телефона. Наконец немецкого офицера попросили к телефону. Он с неохотой пришел и взял трубку…

Машина тронулась — пленные облегченно вздохнули. Больные (кто не мог идти) вывезены.

Не один раз намечали время выступления и каждый раз откладывали. Сообщили опять: в четыре часа все должны быть готовы. В два роздали пищу и снова по непонятным причинам отложили выход.

Ровно три года назад военнопленные перешагнули за колючую проволоку Никелевого завода. Тех, кто первый сюда прибыл, остались единицы, да и те не помнили позорной даты. У всех одна мысль — скорее выбраться из лагеря. Они испытывают то, что переживает человек, когда его избавляют от смерти; не успеет он осознать, что ему уже не грозит опасность, как снова надвигается несчастье, но в другой форме. Легче ли ему? Конечно, нет!

И потянулись мучительные дни ожидания. Ждали пленные, изнуренные тоской по родине, ждала охрана, неуверенна в завтрашнем дне. Неутешительны были речи всевозможных представителей, приезжавших в лагерь. Все они поздравляли с окончанием войны и скором возвращении на родину. Генерал — командующий северным округом даже извинился за плохое обращение, но здесь же поспешил добавить, что он не причастен к лагерям военнопленных. Никто из них не обмолвился словом о создавшемся положении и не сообщил, каким образом думают пленных вывезти из немецкого окружения…

Только один следователь морского ведомства имел определенные убеждения. В отличие от своих предшественников он отказался выступить перед строем, а пришел в барак. Стоя, крепко упершись руками о край стола, он начал свою речь:

— Господа военнопленные! — Дальше переводил переводчик: — Поздравляю вас с окончанием войны, я должен вам сообщить неутешительную весть. Россия подходит к финишу еще более сильной, чем до войны! Конечно, из патриотических побуждений это хорошо. С другой стороны — как это отразится на вас?

Военнопленные, слышавшие за последнее время много различных ораторов, слушали равнодушно. Перевод речи следователя заставил их насторожиться.

— Мы имеем сведения, вполне проверенные — военнопленных, вернувшихся в Россию, отправляют на каторгу в отдаленные места Советского Союза…

— Беляев! Довольно! — прервал речь переводчика грозный выкрик из среды военнопленных.

Переводчик, услышав свою фамилию, смутился и замолк.

— Мы уже не однократно слышали ваши проповеди! Идите отсюда прочь! — к столу подходит Маевский, придерживаясь за нары. Беляев узнал его. Протягивая руки вперед и устремив молящий взгляд на пленного, чуть слышно, дрожащим голосом сказал: — Вы живы?

— А я не думал погибать! — ответил Маевский и указал рукой на дверь. — Вон!

Беляев попятился, и когда руками нащупал дверь, повернулся и бегом из зоны. Следователь продолжал стоять. Лицо его от злости то багровело, то покрывалось пятнами. Когда шум немного утих, собрав в памяти весь своей запас русских слов, он продолжал свою речь: — Тому, кто не желает испытать второго плена, Финляндия предлагает свое убежище…

— Ах, гусь лапчатый! — недовольно сказал сержант Васькин.

— Три года насильно слушали клевету, а сейчас мы собрались домой, а он нам про каторгу говорит! Так дело не пойдет — каторга для нас закончилась! Уходи-ка, гусь лапчатый, отсюда подобру-поздорову! Уходи! — закричал сержант. — Пока по-хорошему прошу — уходи!

Следователь продолжал стоять. Тогда Васькин взял его за ухо и как провинившегося мальчика повел из барака.

— Говорил тебе: уходи по-хорошему! — поучал Васькин следователя, шагая с ним рядом в ногу и крепко сжимая мочку левого уха. — Не слушался — сам виноват!

Не сдерживая смеха, вахтер открыл ворота, в тот же миг следователь получил сильный пинок под зад.

— Один ноль в нашу пользу! — крикнул Васькин под дружный смех военнопленных.

В кабинете начальника лагеря следователь разразился яростной бранью в адрес русских. Но ни ругань и проклятия без умолку срывавшиеся с уст недавнего хозяина судеб русских, ни вопли о бездеятельности начальника лагеря, распустившего военнопленных, не могли вывести из спокойного состояния лейтенанта Холма, сидевшего в переднем углу с каменным лицом, а начальник вообще ничего не слышал — он был мертвецки пьян.

Только один лейтенант Холм по-настоящему волновался за судьбу вверенных ему русских. Как солдат верный своему долгу, он, потеряв сон, день и ночь сидел, придумывал всевозможные планы вывоза русских — и все напрасно. За все время никто не видел улыбающегося Холма, а сейчас, погруженный в свои думы он был угрюм и замкнут, лишь веко поврежденного глаза продолжало вздрагивать, как будто насмехаясь над его беспомощностью.