Андрей Зеленин - Мамкин Василёк

Что ж после такого не жить? И работа есть, и люди добрые рядом, и дом крепкий. А из окон дома луг травяной видать. Как время придёт, так он весь в васильках.

Вот Васильком и малыша назвали, что от любви хорошей народился.

Родился Василёк первого сентября тысяча девятьсот тридцать четвёртого года. Первого сентября тысяча девятьсот сорок первого года в школу идти собирался. Учиться шибко хотел, чтобы агрономом стать. Профессия уж больно хорошая — хлеб растить, людей кормить.

Дорогу такую на всю жизнь Василёк сам выбрал. С детства раннего. «Голоштанного! — как председатель шутил, когда Василька совсем маленького вспоминал. — Без штанов ещё бегал, слов не знал, а сам — в поле: сунет зёрнышко в землю и сядет ждать, когда вырастет. А то и поливать вздумает, воду носил, чтоб скорее в колос вошло».

Так бы вот всегда: выбрал дорогу и — шагай по ней, пока не дойдёшь, куда собирался. Только… Жизнь ли так крутит, чёрт ли подворачивает; выходишь на развилок, а то и на перекрёсток. Тут и думай: куда.

Проводница, тётка пожилая, возраста пенсионного, на вопрос, какое место занимать, ответила:

— Где пусто, там и садись.

По её словам выходило: можно и в тамбуре, можно и на крыше. По мыслям: где не занято, там и примащивайся.

На прямой поезд — от родной станции до Москвы — билетов мне не хватило. Взял на проходящий.

В вагоне пустовала только боковушка возле туалета. Но — повезло. Правда, сначала не поверил, долго принюхивался; ан нет, запахов тех самых не было!

Проводнице — а кому же ещё?! — я сказал. От всей души:

— Спасибо!

Вагонохозяйка прошлась по своим владениям со стандартными в общем-то словами:

— Чай, кофе, постель… На здоровье!

Последнее, про постель и здоровье, относилось ко мне.

Город за окном вагона исчез как-то уж слишком быстро: дома и домики, железо моста через Каму — с холодком в груди, — а вдруг с моста да прямо в реку! Затем множество путей и составов, пятиэтажки, высотки, и всё.

Я взялся за книгу. Мог бы творить сам, тем более тетрадь с собой взял толстую и ручек — три штуки, чтобы про запас. Мог бы сам, раз уж писатель, но достал труд чужого автора — детектив приятеля. Там все, как положено, было: оружие на обложке, автограф внутри. Ну и, зачитался. В смысле, стал клевать носом — задрёмывать. И вдруг! Вздрогнул!

И — соскочил с места. Сперва от страха, затем от желания бежать на помощь.

Чужой был голос, страшный. Крик. Слова русские, путаясь с иноземной речью, метались по вагону:

— Не бейте! Я не виновата! Ich arbeiten! Ich warten Kind!

Соседи напротив — он, она и достаточно взрослый ребёнок — заулыбались, отложив карты, а играли в подкидного, наперебой стали объяснять:

— Это тут одна во сне кричит!

— Бабулька, божий одуванчик.

— Чокнутая! — отпрыск картёжного семейства покрутил пальцем у виска.

— Мы тоже сначала также прыгали.

— Потом привыкли.

— А меня всё равно достаёт!

Совсем рядом прибежавшая из своего купе проводница будила старуху. Сгорбленную седую бабку.

Та извинялась:

— Опять я вас? Прости, сердечная! Простите, люди добрые!

В Балезино, это уже в Удмуртии было, стояли долго — меняли электровоз.

Вагон опустел; народ разминался на перроне — кто курил, кто вышагивал, поглядывая по сторонам, иные закупали нехитрую стряпню местных поварих.

Я остался на своей боковушке. Родню, что жила на узловой станции, о себе не предупреждал. От чужой стряпни закаялся давно, берёг желудок. Сидел за тетрадкой — писал рассказ. В сюжет ушёл — будто и не в этом мире оказался. Вздрогнул, когда почувствовал холод чужой руки на запястье.

Старуха сидела напротив меня. Страшная: сгорбленная, седая, на плечи накинуто чёрное неновое пальто, в руке палка-клюка.

— Не письмо ведь пишешь?

— Нет, — мотнул я головой.

— Журналист?

— Нет, — снова односложно ответствовал я.

— Писатель! — старуха оскалилась в улыбке; радовалась, что догадалась.

«Со второго раза!» — подумал я про чужую догадку; но на разговоры меня не тянуло, хотелось дописать начатое. Вот и выходило: старуху нужно было чем-то занять.

— У меня книжка есть. Читать будете? — из сумки я достал книгу. Но не детектив приятеля — свою.

— Сказки? — удивилась старуха, глянув на обложку. — Ну-ка, ну-ка…

Она ушла в своё плацкартное купе, держа в одной руке книгу, а другой опираясь на палку. Ушла медленно-медленно, я слышал бормотанье:

— Надо же, сказки! Молодой, а сказки! Ну-ну…