Иван Курчавов - Цветы и железо

— Не могу, — сказал черноглазый, подергивая плечами.

— Почему? — удивился Калачников.

— Я старший, и доставка ящика с землей может окончательно подорвать мой авторитет. К тому же у меня сорок три болезни, — отвечал он совершенно серьезным тоном.

— И последнее, — шутливо дополнил Калачников, — ты любишь повиноваться. Бери ящик и идем!

— Иди, Сашок, — ободряюще сказал кто-то из военнопленных.

На квартире у Калачникова Сашок поставил ящик с землей и сразу же хотел идти обратно, но Петр Петрович задержал его.

— Закури, у меня есть самосад, специально для гостей держу, — сказал старик и полез в стол, где у него хранился табак.

— Благодарю, сударь, — с издевкой произнес Сашок. — Табак, даже настоящий, мне бабка сказывала, очень вреден для здоровья. Ну, а затем — плох непрошеный гость и совсем отвратителен — хитрый… — Он не решился договорить фразу и отвернулся в сторону.

— …хозяин, — закончил за него Калачников. — Ну, положим, особой хитростью я никогда не отличался, хотя в народе и говорят, что хитрость — это второй ум.

— Смотря с точки зрения какого народа! Народ бывает разный: одни врага бьют, другие ему помогают! — зло сказал Сашок.

— Народ, особенно наш, — один! Чудесный, правильный народ. А есть у нашего народа, как и у всякого другого, свои выродки. Они народа не представляют, Александр… как тебя по батюшке? — ласково спросил Калачников.

— Вот именно — выродки! — резко произнес Сашок и, взглянув с ненавистью на Калачникова, не ответил на его вопрос.

Прямо в лицо Калачникову бросали страшные слова, а он, глядя парню в глаза, радовался, что так много на нашей земле хороших людей. Только сейчас Петр Петрович заметил, что его гость был совсем молод. Даже чрезмерная худоба не состарила его, а, наоборот, еще мягче и тоньше сделала черты его лица. У него были живые глаза, прямой небольшой нос, который он, в зависимости от настроения, морщил. Сашок давно не брился, на щеках у него торчали редкие волосы, а на подбородке рос мягкий пушок. Петру Петровичу так и хотелось обнять, приласкать паренька, напоить сладким чаем, угостить вареньем из заветной банки. Но разве возможно это сейчас! И чистосердечное угощение Сашок примет за хитрую уловку верного фашистского служаки.

И словно не было сказано ничего оскорбительного, Петр Петрович придвинул стул своему собеседнику и пригласил его на минуточку присесть.

— Благодарю, — сказал Сашок. — Я не люблю сидеть на мягких стульях.

— Ну, тогда, пожалуйста, на табурет.

— Скажите по-честному: что вам от меня нужно?! — Настороженно спросил Сашок.

— Я тебя пригласил для того, чтобы дружески предупредить: не следует так открыто саботировать. Сегодня ты разбил стекла — не заметили, а завтра заметят. И расстреляют. Попусту расстреляют, за побитые стекла или поломанные рамы, за мальчишеские выходки.

— Донесете? — прервал Сашок, зло взглянув на старика.

— Нет, — ответил Калачников и продолжал: — У тебя вся жизнь еще впереди, сколько лет-то тебе, сынок?

— Двадцатый пошел.

Петр Петрович усмехнулся:

— В сынки ты мне не годишься. А внук в самый раз!.. Зовут-то тебя как? Сашок?

— Сашок, — угрюмо ответил парень.

«Сашок — это же Александр!» — вспомнил давнее поручение Огнева Петр Петрович… Взглянул на парня внимательно, с доброй улыбкой. Он не отвернулся.

— Сашок имя хорошее, — как бы продолжая начатый разговор, сказал Калачников. — А полностью, случаем, не Александр Иванович Щеголев?

— А вы откуда знаете? — снова насторожился собеседник; ожившие глаза вдруг опять потухли, голос погрубел, пальцы, сжатые в кулаки, хрустнули.

— Да в лагере снимок мне показывали. Вот и запомнил с тех пор…

Сашок долго не отвечал.

— Этот лагерь… — начал он и не кончил фразу.

«Сообщу, непременно передам Огневу, что паренек жив, пусть он даст совет, что делать дальше», — решил Калачников. Сказал мягко:

— Ничего, Сашок. Все пройдет. Постарайся не делать глупостей, вроде битья стекол или поломки рам. Меня ты не бойся, а других опасайся. Попадешься — пропадешь. А впереди и тебя, и других многое ждет!.. Хорошее… Заходи, без стеснения заходи…

Сашок ушел от Калачникова задумчивым и встревоженным. По отношению к старику у него возникло раздвоенное чувство. Он все еще не мог понять главного: что это за человек, верить ему или не верить?

А у Петра Петровича было одно определенное мнение: Сашку можно доверять.

Калачников встал, подошел к кровати. Он вспомнил, что под ней в большом металлическом тазу со вчерашнего вечера мокнет белье. Вот уже несколько месяцев он сам занимался стиркой: обслуживать его отказались все женщины. Даже старушка, которая несколько лет подряд стирала на него, стала ссылаться на боль в пояснице и ломоту в руках.